– Ну, и что – ты? – спросил Рабинович.

– Ну-у… я провел сеанс психотерапии. Объяснил, что она нездорова, нуждается в отдыхе и медикаментозном лечении. Все время обращался к ней – «коллега»… Вы же, говорю, сами понимаете, коллега…

– А анкетку свою инквизиторскую давал заполнять? – поинтересовалась писательница N. с плохо запрятанным ехидством.

Доктор внимательно и ласково взглянул на нее. Умница, он ее инстинктивно остерегался, и даже предполагал, откуда следует ждать удара.

– Ну что ты! – проговорил он укоризненно. – Моя анкета предназначена для психически здоровых людей.

Разумеется, он подсунул блондинке анкету. Та рассеянно ее прочла. На наводящие вопросы о самоубийственных мыслях ответила твердо: везде обвела слово «нет» маленькими аккуратными кружками.

Нелепое, бездарное существование! Ничто не в радость. Взять давешний случай: неожиданно выяснилось (на уровне сложных подсознательных процессов), что Витя – владелец автобуса. Ну хорошо. А зачем его по почте-то посылать, на другой конец города?!

К тому ж он забыл в автобусе все свои вещи, в том числе – концертные туфли, и теперь на спектакль должен идти в одних носках омерзительно зеленого цвета с какой-то седой искрой… Господи, с тоской подумал Витя, да что ж я за мудила-то?! Ведь я мог элементарно перегнать его, и все. В крайнем случае постоял бы этот автобус в театре, на лестничной площадке между третьим и вторым этажами, там и Хитлер футляр от своего контрабаса держит…

Ну что теперь делать, заметался он, может, у Хитлера туфли одолжить? Все ж группа контрабасов стоит не на виду, и Хитлер – это все знают – хорошо к нему относится. Это с одной стороны. С другой – как можно оставить еще живого человека в носках?

Он вообразил явственно, как рекламную картинку: стоит Хитлер в носках и сосредоточенно наяривает партию контрабасов в «Русалке» – «Вот мельница, она уж развалилась…».

Хитлер исполнял куцую партию контрабасов вдохновенно, переступая по-балетному с пятки на носок – бедный, бедный человек, вытягивающий из толстых жил этой паскудной жизни свои мелкие стыдные радости…

Через мгновение Витя понял, что проснулся.

Он застонал от отвращения и, вспомнив сон, засмеялся. И долго смеялся квохчущим истерическим смехом, лежа на спине и вытирая краешком пододеяльника сбегающие к правому уху слезы…

Надо будет рассказать Зяме этот дивный в своем идиотизме сон. И когда наконец ему перестанет сниться нежный дурак Хитлер?

Потом он довольно долго соображал: день сейчас или ночь – в комнате, как обычно, стояла кромешная тьма. По натуре типичный крот, Витя обожал темноту, зашторенность, отделенность от мира. Невыносимой пыткой было для него выйти в ослепительный дневной свет побережья. Настоящее чувство комфорта он испытывал, только сидя в своей кондиционированной комнате с наглухо задраенными люками.

– Могила, – сказал он себе вслух, – вот будет самое уютное твое прибежище.

Он включил ночник над головой и глянул на часы – восемь вечера. Накануне, отсидев ночь за компьютером, он отвез готовые полосы Штыкерголду, получил очередную порцию претензий и брани на русско-польском диковинном наречии, заехал в «Гринберг» отовариться на всю неделю, потом смотался в банк оформить кое-какие бумаги на получение немецких марок и наконец, совершенно обессиленный, приехал домой. Юля была вне себя: как он смеет так надолго оставлять ее одну.

– Я ж тебе, как сс-собака, звоню с каждого угла каждые пять минут! – огрызнулся он.

– А если за эти пять минут я умру? – спросила она не без кокетства.

– Так умрешь, – устало ответил он.

Потом он приготовил ей кашу, отварил картошки, вытащил курицу из морозилки, чтоб оттаяла. Смерил Юле давление: терпимо; закапал ей капли в глаза…

И тогда лишь завалился спать. Спрашивается – какого черта он проснулся?!

Впереди была ночь, ночь – любимое время жизни, спасительная тьма… Но не тем, холодным сном могилы. А хоть бы и тем – какая разница, и кому ты нужен, старый мудак…

Тихо скрипнула дверь, Луза легчайшим прыжком взмахнула к нему на грудь, стала топтаться и урчать. Красотка, мерзавка…

Луза хотела любви, и от злости и неудовлетворенности – как любая баба – вела себя скверно. Лузу надо было бы кастрировать. Или стерилизовать. В общем, произвести над ней какое-то надругательство. Но Витя обожал эту сумрачную, облачной красоты кошку и жалел ее, тем самым обрекая на периодические страдания. Да, на страдания. Вот – квинтэссенция любой любви, подумал он, слушая урчание своей кошки…

– Лу-за! – позвал он писклявым голоском дебила, каким обычно разговаривал с нею. – Лу-зоц-ка! Кусать хоцес?

– Витя, встань уже, сколько можно валяться! – сказала тетка.

Она стояла возле кровати – крошечный Бетховен, – терпеливо дожидаясь его пробуждения. Ах, это она впустила Лузу! Это она его разбудила. Ей, понимаете ли, скучно…

– Что у меня за жизнь! – сказала тетка. – Я не имею с кем слова сказать.

– Слушай, – закипая, начал Витя, – у тебя две русские программы! Я плачу за эти чертовы кабеля прорву денег, чтобы ты смотрела их круглосуточно и не выгрызала мне мозг!

– Так что мне за удовольствие слушать других! – возразила она смиренно. – Я люблю, чтоб слушали меня…

Кстати, надо бы оплатить счет из телекомпании. Он уже получил тот последний, предупредительный залп с картинкой, где изображено, как судебные исполнители выносят из квартиры телевизор…

– Встань уже! – повторила тетка. – Закапай глаза. И свари наконец человеческий бульон.

– Зачем тебе на ночь бульон! – возмутился он.

– А что, завтра мне кушать уже не надо? – резонно спросила Юля. И она права. Кормилица, благодетельница, – живи вечно, старая калоша…

Он встал, покормил Лузу, закапал тетке глазные капли, разделал курицу и, пока она варилась, вяло смотрел по российской программе свару депутатов на каком-то заседании Думы.

Это была другая жизнь, давно уже для него чужая. Но тетке было интересно все, она принимала к сердцу эти свары, эти лица, знала ведущих всех программ и разговаривала с ними, бранила и учила, как толковее беседовать с приглашенными в студию очкастыми демократами и бородатыми русскими патриотами, похожими на бнейбракских раввинов.

В израильской политике она разбиралась так же хорошо, как и в российской, потому что регулярно прочитывала ведущую газету «Регион».

Кстати, она была третьим и последним читателем культурологических статей Левы Бронштейна, преданно дочитывая их до самого крайнего с конца предложения.

Так пятилетний ребенок, научившийся вчера складывать буквы, истово и громко прочитывает все вывески, не вдаваясь в их смысл.

«Абстрагированный текст протоуайльдовских эссе, приправленных цитатными специями галлюциногенных оксфордских эрудитов, но не нуждающихся в диэтиламиде лизертиновой кислоты (LSD), дабы убедиться во всеобщем эквиваленте мистицизма с его пламенеющим духовидением, – громко читала Юля, – оглохнув от похмельных эффектов своих нарративных зверей-резонеров, превозмогая дольмены литературной психоделики и роняя картезианскую слюну на тримальхионовой обжираловке компедиума лукавых, выходит, пошатываясь, держась за дверной наркотический косяк».