В роли полковника Ачаманских Фалькат Барбаден был тираном.

Став имперским управляющим Салинаса, он превратился в чудовище.

Перед глазами кардинала как наяву предстал образ Лито Барбадена, высунувшегося во весь рост из люка «Адской гончей», катящейся по пылающим улицам Хатуриана. «Мародеры» более чем основательно подошли к своей работе, и их бомбы разрушили город почти до основания.

А то немногое, с чем не успели справиться они, доделали «Клекочущие орлы».

Тогандис прикрыл глаза, вспоминая тяжесть пистолета в своей руке и то, как он шел позади машины Барбадена. Он слышал шипение лазганов и рев огнеметов, казавшиеся в эту минуту невероятно громкими, но сам так ни разу и не выстрелил. Кардинал помнил, как смотрел на свой пистолет — матово-черный, лежащий в его пухлой розовой ладони, — и размышлял о том, насколько абсурдно, что именно он держит оружие в такой час.

Но звуком, всегда выходившим на передний план его воспоминаний, был крик — чудовищный, невыносимый вопль человеческих существ, бьющихся в агонии. Казалось немыслимым, что кто-то вообще способен испытывать такую боль, но для Хатуриана эти звуки в тот день стали нормой.

Пока «Орлы» заканчивали бойню, Тогандис шел, ошарашенный происходящим вокруг него и изливая содержимое своего желудка на запекшуюся, иссушенную землю. В последовавшие затем часы гвардейцы разгуливали среди руин и победоносно кричали, но их голоса казались исповеднику глухими, доносящимися словно откуда-то издалека.

Потом потекли недели, месяцы и годы; кардинал часто видел, как те самые солдаты приходят в его кафедральную церковь, притянутые туда чувством, которое никто из них не осмеливался выразить вслух за ее пределами, — памятью о том, что они натворили на Зоне Поражения.

Ганнон Мербал был одним из этих солдат, и перед Тогандисом как наяву проходили сейчас все те ужасные вещи, о которых они с ним разговаривали во мраке исповедальни: отвратительные грехи, обжигающее чувство вины и невыносимые муки совести.

Теперь Ганнон Мербал был мертв, его мозги украсили потолок грязной забегаловки в Мусорограде. Следом за воспоминаниями о солдате явился и образ Дарона Нисато, бывшего комиссара Фалькат… человека чести и тихого благородства.

Неудивительно, что Лито Барбаден уволил того из «Клекочущих орлов» незадолго до операции в Хатуриане.

Щеки священника окрасил румянец стыда, когда он вспомнил, что еще утром подумывал пойти и рассказать Нисато обо всем, что случилось в Хатуриане: и о том, в чем исповедался Ганнон Мербал, и о том, что видел собственными глазами.

Тогандис винил себя в трусости, но мысль о том, чтобы бросить вызов Лито Барбадену, лишала его сил, и он никак не мог осмелиться избавиться от груза вины и помочь Нисато открыть миру правду о Зоне Поражения.

Он раздумывал над словами, которые Дарон прошептал ему на ухо, прежде чем уйти из библиотеки Барбадена:

— Кому исповедуется исповедник?

Такие простые, так искренне произнесенные слова, но последствия… ох, последствия.

Тогандис плотно закрыл глаза, борясь со слезами раскаяния, едва не пролившимися незамеченно по его щекам. Он понимал, что если позволит себе заплакать сейчас, то уже не сможет остановиться, так и будет рыдать о погибших и, как это ни эгоистично, о самом себе.

Кардинал сделал глубокий вдох и вновь устремил взгляд на раскрытые перед ним страницы, попытавшись сосредоточиться на начертанных тысячи лет назад словах Себастиана Тора, человека, о котором Тогандис ничего толком не знал, но чьи наставления всегда вызывали его восхищение и вдохновляли его.

Простой человек Себастиан Тор восстал против тирании безумного верховного лорда Администратума Гога Вандира и сверг его в яростных войнах, вошедших в историю как Эпоха Отступничества. Тор стал экклезиархом, и Тогандис очень любил обращаться к его проповедям, когда выступал перед своей паствой.

Кардинал попытался представить, как поступил бы великий экклезиарх в той ситуации, в которой оказался Салинас, и поежился, когда перед его внутренним взором предстала картина того, как его вышвыривают из церкви, словно диммамарского священника, которого Тор выгнал из-за кафедры прямо посреди проповеди.

Заставив себя отогнать от себя этот образ, Тогандис провел несколько следующих часов, зачитывая вслух пассажи из книги, записывая их при помощи мнемопера, ритмично заполнявшего чистые страницы его требника проникновенными виршами и поучениями о необходимости бдительности в противостоянии демонам и скверне.

Электросвечи разгорались все ярче, пока свет, льющийся сквозь высокие окна, тускнел. Затем Тогандис услышал какой-то шум за дверью у себя за спиной и удивленно заморгал, когда оторвал взгляд от книги и увидел, что за витражными стеклами стало уже совсем темно.

Был куда более поздний час, нежели ему думалось, а работы предстояло еще много. Другие священнослужители сейчас, должно быть, как раз собирались на вечерю, и с его стороны было бы неподобающим не присоединиться к ним. Библиотека кардинала была расположена как раз в основной части церкви, и сейчас он мог слышать доносящиеся из-за двери настойчивые голоса.

Они, похоже, звали его по имени, но тяжелая деревянная створка приглушала их, и потому голоса казались просто слабым шепотом.

Кардинал поднялся с кресла и провел пальцами по губам, осознав, что зовут его с подозрительной настойчивостью. Шейво Тогандис, каким бы мастером самолюбования ни являлся во многих других вопросах, был достаточно честен с собой, чтобы понимать: его проповеди, пусть и весьма интересные и остроумные, никогда не приводили верующих в экстаз и не могли заставить людей умолять его выступить.

Охваченный любопытством, Тогандис отстегнул от руки крепления мнемопера и взял со стола требник. Затем подошел к двери и уже собирался открыть ее, когда кое-что в зовущих голосах вступило в резонанс с той частью его мозга, которая отвечала за страх.

Ты был там.

С неожиданной, пугающей ясностью Шейво Тогандис вдруг понял, что ждет его по ту сторону двери.

Мезира Бардгил ощущала, как какая-то сила набирает мощь по всему городу; отвратительная вибрация, словно раздражающий нервы скрип мела по школьной доске, отзывалась в самых ее костях. Комната была погружена во тьму, но серебряные нити, незримые для того, кто не обладает псайкерскими способностями, вползали внутрь, змеясь по трещинам в кирпичах, просачиваясь сквозь известку и пролезая в щели у косяков.

Призрачный налет изморози очертил дверной проем, и изо рта женщины начали вырываться облачка пара.

— Прошу, уходи! — Она зажмурилась. — Что я вам сделала? Я же ничего не делала.

Но, произнося эти слова, она уже понимала, что в том-то и заключается ее преступление.

Просто стоять в стороне, пока идет бойня, и ничего не предпринимать было ничуть не лучше, чем самостоятельно нажимать на спусковой крючок или размахивать фалькатой. Мертвые объединились, и что бы ни принесло сюда двух космических десантников, оно навсегда разрушило баланс сил на Салинасе.