Ирка смеялась, как лошадь, обвиняя Королёву в излишней романтичности. Подруга обиделась и пошла на низ, не оборачиваясь. Я догнала её почти у Нянькиной хаты.

– Марин, стой! Я-то причём? – кричала я, запыхавшись.

– Вы не понимаете меня, – плакала Королёва растирая по щекам невидимые слёзы, – никто меня не понимает.

Домой мы в итоге вернулись в семь часов. Это совсем рано. Летом в это время ещё светло. Но, тем не менее, дедушка разорался, сказал, что я рано «заженешилась», и что вверх больше меня не пустит. Ну как можно так относиться к собственной внучке? Что значит «рано»? Ведь в восемнадцать будет уже поздно. Там и зубы повыпадают, и замуж пора выходить. Да мне и не надо в восемнадцать. К тому времени, если я не вмешаюсь, Чернов уже женится на Ольге. А кроме него мне никто не нужен. Рано! Поздно уже, а не рано. Упустила я возможность. Если бы я раньше знала, что Чернов был здесь каждым летним вечером, он бы сейчас не «О. Б.» любил, а меня. У Королёвой вон полно женихов с первого класса: все записки пишут и в любви объясняются, а позавчера вечером к ней Юрка приходил. Её бабушка аж на двадцать минут к нему выпустила. Правда каждую минуту выскакивала и проверяла, никуда ли Маринка не отошла от скамейки, но это не важно. Важно то, что человек понимает, что внучка уже взрослая. А мои не понимают. Не понимают, что сами портят мне жизнь своими запретами. Как я потом верну потерянный авторитет среди друзей?

– Авторитет? – дедушка первый раз в жизни так кричал, – это у этих потаскушек авторитет? Которые не учатся, а по улицам с такого возраста бегают? Да их не уважает никто! Над ними смеются просто! Авторитет у тебя сохранится только, если ты гордой и умной девочкой будешь.

Да, про «не уважают» я много раз слышала. И верила, что мальчишки не уважают тех, кто с ними целуется и тех, кого можно полапать. Так говорил дедушка, так пишут в журналах. А бабушка убеждала меня, что красота Королёвой скоро всем надоест, и женихи все от неё отстанут, что любят не за красоту. Ну, в общем, во всю эту ерунду я больше не верю. Королёва по сей день – первая красавица, Лабынина пользуются популярностью у мальчишек обоих сёл, Неманихина ведёт блокнот с именами тех, с кем целовалась, Гаранина встречается с городским мальчиком, который по выходным возит ей «Твиксы» и «Натсы». А я? Как сидела под строгим присмотром, так и сижу. Так и просижу до старости.

Больше всего меня волнует то, что я не умею целоваться. Без этого навыка – нет смысла добиваться Чернова. Что я ему скажу, когда он полезет ко мне? Что я – забитая малявка? Королёва тоже ещё ни с кем не целовалась, поэтому с Юркой она пока только стоит в обнимку. Но у неё есть план – Маринка хочет попросить урок у Виталика. Тем более, она считает, что нравится ему. Мне кажется, Виталику уже никто не нравится, но услышав такую просьбу, он не удивится и не откажет. Если он спит с девушками с двенадцати лет, то всякие поцелуйчики для него уже точно ничего не значат. Я бы и сама не прочь, чтобы меня научил Виталик. Он красивый, изо рта у него не воняет, и с ним как-то не стыдно. Для него – я глупая малолетка, и такой статус меня устраивает. С помощью такого статуса я узнала сегодня много интересного.

– Внуч, покажи мне свой дневник, – доносится строгий голос из дедушкиной комнаты.

Началось! Это он взялся меня воспитывать. Можно подумать, погуляв вечером, я враз стала двоечницей. Что за дурацкая теория, что гуляния как-то отражаются на учёбе?

Воспитатель нашёлся. Что-то раньше никогда его мой дневник не интересовал. Я даже расписываюсь там сама. У дедушки простая подпись: закорючка с петелькой. Любой может подделать. Он, в общем-то, и не против. Всю жизнь я – третья в классе по успеваемости. Все об этом знают. И сейчас ничего не изменилось ни в дневнике, ни в моём отношении к учёбе. Зачем эта наигранность? Театр! Я швыряю дневник на стол.

– Возьми в руки, и положи аккуратно, – дедушка сверлит меня глазами. Меня не надо сверлить – я не боюсь. Никогда он не сделает мне ничего плохого, и орать сильно он не умеет. А даже если и заорёт, бабушка вступится. Никогда в жизни у нас в доме никто не ссорился. Что ж, пора это исправить! Как ещё доказать им, что я уже взрослая? Пусть скажут «спасибо», что не веду себя, как некоторые подростки из их воспитательных журналов. Сколько я перечитала этих рассказов. Я лучше любого учителя знаю, как нужно относиться к подросткам. Подростков уважать нужно. Уж своего ребёнка я буду понимать, никогда не стану запрещать ему гулять. Запретами можно только навредить. Была бы здесь мама, она бы меня поняла. Ведь она сама молодая, и возможно, тоже гуляет по вечерам в своём городе. Хотя, так думать не хочется. Вдруг она найдёт себе жениха и выйдет замуж. Нет. Глупости. Моя мама любит только меня. И сейчас моё время для гулянок. У меня настал тот самый возраст, когда девочка становится девушкой. Эти горе-педагоги даже не могут понять, что такое «переходный возраст». Мне надоели эти взрослые с их устаревшими взглядами. Я хочу быть, как все. Хочу гулять, целоваться, сидеть с Черновым на скамейке, хочу научиться произносить маты, не краснея, как Неманихина. Ерунда это, что девушка должна быть скромной. Кому я нужна со своей скромностью? Никто меня не любит, и не уважает, и не понимает…

Я беру дневник в руки. Мне очень хочется швырнуть его ещё сильнее. Я представляю, как он, выпадая из обложки, летит деду в лицо, как удивлённо и испуганно тот смотрит на меня, роняя очки…

Боже мой! Какая я дура! Это же мой дедушка, мой самый родной человек на свете, мой лучший друг, мой старший брат и отец. Это он вёл меня маленькую по глубокому снегу, рассказывая стихи о зиме, это с ним мы, вдвоём лёжа на узком диване, смотрели первый выпуск «Поля чудес», это с ним долгими уютными вечерами мы играли в шахматы, он рассказывал мне, как на костылях возвращался с войны через заминированное поле. Дедушка мой, любимый, прости. Никогда в жизни я не буду с тобой ссориться, никогда не стану называть тебя грубым словом «дед», никогда не усомнюсь в твоей правоте.

Я чувствую, что слёзы катятся по моим щекам, и радуюсь этому. Я хочу быть маленькой. Я боюсь вырастать и вступать в самостоятельную жизнь.

– Прости меня, пожалуйста, – всхлипываю я, переходя на рыдания. Я плачу, и мне становится легче. Ничего, ничего мне надо, кроме вот этого дома на окраине Малояблонова, кроме этих побеленных стен, звука швейной машинки, запаха тушёной картошки из чугуна, кроме стука калитки, и Нянькиных шагов в сенцах, кроме морозного узора на заклеенных жёлтой бумагой оконных рамах. Я не хочу расти. Мне не нужны эти пацаны, с их ранними матами и пьянками, мне страшно вступать в такую жизнь, где нужно целоваться и встречаться с парнями. Никакой Чернов ни сравнится с моими самыми дорогими людьми. Пусть Королёва целуется с хвастливым Виталиком и с алкашом-Юркой, пусть Швецова сидит да одиннадцати ночи с грязными гуцулами, пусть зазнавшийся Серёжка любит развязную матюкашку Ольгу. Я не хочу так жить, и не буду повторять за всеми, у меня есть своё мнение. Я верчу в руках, мокрый от слёз дневник. Я хочу обнять дедушку, но не могу – всё-таки мне не пять лет для таких нежностей.

– И ты прости меня, – дедушка берёт мою голову и неловко целует куда-то в бровь.