крепость, чтобы добраться до припасов, бесцеремонно расстреливались. Мясо мы съедали – печень, учитывая ошибки Нансена, не трогали – из шкур шили себе брюки, остатки дорого продавали. Большей частью мы ловили в капканы зайцев и лис. Тапио также учил меня оценивать прочность морского льда, чтобы охотиться на тюленей и моржей. С нашей маленькой лодки-плоскодонки мы не охотились никогда: это казалось ловушкой, даже когда вода была гладкой, как зеркало. Сражаться с перепуганным, бьющимся зверем весом сотни или тысячи фунтов, потом грузить его на наше малонадежное суденышко казалось неразумным. Эскимосы, возможно, не дрогнули бы, но Тапио подозревал, что их каяки больше пригодны для мореплавания, чем корабль королевских ВМС «Макинтайр», как мы прозвали плоскодонку.

Брюснесет к моим угодьям никоим образом не относился. В то время я вряд ли осознавал, что они тянутся прямо с восточного берега Рауд-фьорда до широкого ровного полуострова Рейнсдирфлия, названного очень метко, ведь северные олени водились там огромными стадами, который оканчивается мысом Велькомпстпинтен. Мыс выдается в Северный Ледовитый океан – считаные морские мили отделяют его от острова Моффен, знаменитого района размножения моржей – и примыкает к входу в длиннющий Вуд-фьорд. Между двумя мысами, в устье следующего на запад залива Брайбоген, лежит Бискайяхукен, названный в честь баскских китобоев минувших веков, где впоследствии я приобрел еще несколько домиков. У Тапио имелся экземпляр «Ничьей земли», истории Шпицбергена с 1500 по 1900-е, которую сэр Мартин Конуэй опубликовал в 1906 году. Книга была, разумеется, на английском, но за лето в компании Макинтайра я заметно подтянул язык. Текст Конуэя пестрел отсылками к «Мысу Приветствия»[8] и «Баскскому Крюку»[9]. Читая текст малыми порциями (он был смертельно скучный), я чувствовал, что брожу по настоящему городу призраков. На каждом шагу, который я делал по камням или по льду, где, казалось, не ступала нога человека, прежде плавали на кораблях, охотились или добывали ворвань. Многие мои предшественники прозябали здесь аж до мучительной смерти.

Первую зиму мы прожили прекрасно. Зайцы, лисы, олени – у нас скопился по-настоящему королевский запас кож; торговцы, первыми пробившиеся к нам на кораблях в апреле, пришли в полный восторг. Впервые в жизни у меня завелись деньжата. Тратить их, разумеется, было не на что, только это не слишком омрачило мою радость. Немалую сумму я отправил Ольге с пожеланием, чтобы хотя бы часть была отложена на образование Хельги. Я считал, что моя племянница рождена не только, чтобы вести домашнее хозяйство. Самой Хельге я написал письмо, постаравшись изложить эту мысль. Наверняка получилось плохо. Тринадцатилетняя девочка вряд ли бы прониклась избитыми фразами о пользе учебы. Хельга не ответила – она никогда не писала мне, но Ольга заверила, что племянница хранит все мои письма, засовывая заляпанные листочки в жестянку из-под трубочного табака «Сэмюэль Гэвис», где также лежали ее молочные зубы. По словам Ольги, от старой жестянки до сих пор воняло костром, хотя изначальное содержимое давно кончилось: табак выкурила Хельга, демонстрируя вопиющее непослушание. Племянница держала жестянку под подушкой и дорожила ею «больше, чем собой и своей одеждой».

За зиму мы с Тапио получили несколько травм, не слишком серьезных. В основном они появились на мучительном обратном пути из Рейнсдирфлии, когда двое мужчин и собака с трудом тянули груженные пушниной сани.

Порой мы препирались, как старые супруги. Порой не разговаривали друг с другом по несколько дней. Порой Рауд-фьорд-хитта казалась слишком тесной. Но благодаря трудолюбию Тапио, подобного которому я не встретил больше никогда, мы уживались. Мне следовало многому научиться у Тапио, мое уважение к нему только росло. Возможно, я льщу себе, но я чувствовал, что Тапио тоже начинает меня уважать, хоть никогда и не говорит об этом. Я преодолевал все препятствия – физические, интеллектуальные, метеорологические – почти не задерживал работу, не жаловался, не предавался самосожалению. Чем мрачнее и враждебнее становился окружающий мир, тем упорнее мы трудились. Тапио никогда не отсиживался дома, когда все инстинкты требовали именно этого.

– Промедление смерти подобно, – любил повторять он. – Стагнация – верная гибель.

39

В конце той весны, вскоре после того как к нам пробился первый корабль и мы продали пушнину, Тапио вернулся в хижину куда поспешнее обычного.

Я сидел на ящике в лучах солнца, драгоценного, хоть резкого и непостоянного, и чистил ловушки.

– Что-то ты рано, – заметил я.

– Свен, надевай сапоги, и пойдем. Эби оставь здесь. Ты должен кое-что увидеть.

– Что именно?

– Ради бога, парень, обувайся, и сам все увидишь.

Далеко идти не понадобилось. Несколько километров я следовал за Тапио вдоль берега на север, пока он не прижал палец к бороде, призывая дальше двигаться беззвучно. Мы поднялись на невысокий склон, стараясь не греметь камешками. Тапио периодически останавливался, чтобы определить направление ветра не затянутой в перчатку ладонью, и наконец попал на широкий плоский участок, открывавший обзор во все стороны. Там он примером показал мне, что нужно лечь на живот и ползти вперед, пока голова слегка не высунется за край склона.

Буквально тридцатью метрами ниже, частично скрытый от прибрежной полосы выступом скалы, пировал белый медведь. Он поймал кольчатую нерпу недавно, судя по запаху и виду жертвы, – снег потемнел от крови, едкий аромат доносился и до меня. Я даже чувствовал тепло парящих внутренностей, или же тепло источал сам медведь, ведь мы укрылись прямо над ним.

Лицо Тапио осветила редкая для его хмурого лица улыбка. Такими медведей мы еще не видели. Как правило, медведи либо перемещались где-то вдали и совершенно бесстрастно, либо нападали на нас, не давая времени на спокойные наблюдения. Этот медведь, молодая особь мужского пола, еще не выросший полностью, но уже огромный, даже не подозревал о нашем присутствии, ведь Тапио безупречно определил направление ветра и выбрал точку обзора. В итоге медведь занимался своими медвежьими делами, а мы пользовались удачной возможностью за ним наблюдать.

Нерпой медведь явно упивался. Я размышлял о невероятной тяжести его лап, спины, шеи; о том, как он всей массой наваливался, отрывая от растерзанной жертвы лучшие куски. Черные бусинки глаз при этом оставались холодно-бесстрастными. Вопреки сильному страху и беспокойству из-за того, что мы так близко, все-таки я чувствовал, что фьорд не такой уж пустынный, безжизненный и негостеприимный, как зачастую казалось. Такое впечатление не возникало у меня при виде уплывающих тюленей, морских птиц, занятых непостижимыми птичьими делами, или лис, едва перебивающихся замерзшими оленьими тушами. А это было крупное плотоядное вроде нас, которое прилегло и наслаждалось обедом. Медведь не спешил, явно не рассчитывая встретить достойного