– Если я вынесу Соломатину обвинительный приговор?

– Нет, а какая связь?

– Тебе не кажется, что это будет выглядеть так, будто я наказываю творца за слишком смелые высказывания?

– Ира, я на своей шкуре испытал справедливость твоего суда и вообще полностью тебе доверяю. Делай как считаешь нужным.

– А ты что думаешь?

– Откуда я знаю, я дела-то не видел.

– Вы ж наверняка сплетничали с друзьями…

Кирилл засмеялся:

– Ира, девяносто процентов моих друзей понятия не имеют о существовании кинорежиссера Соломатина, а остальным десяти нет до него дела. Но если хочешь знать мое личное мнение, то кто платит, тот и музыку заказывает.

– В смысле?

– В смысле, он хорошо устроился, поносит государство на государственные деньги. Я – да, я могу говорить все, что хочу, и петь любые песни, потому что родина мне за них не платит и вообще игнорирует сам факт моего существования как поэта и музыканта. Мы с ребятами сами себя обеспечиваем, покупаем оборудование на собственные средства, так что заработали свое право говорить то, что мы хотим. А Соломатин дело другое, он получает деньги от народа, чтобы снимать кино для народа, а вместо этого самовыражается да еще гадит в руку, которая его кормит. Ах, не дают ему свободы… Мне вот интересно, попади он в Голливуд, много бы ему там позволили наснимать его любимой нудятины?

Ирина пожала плечами.

– Вот именно, Ирочка! Наши творцы вопят о засилье цензуры так, будто она не фильмы режет, а их самих, и думают, что на Западе все иначе, привольно, свободно, твори что хочешь. Но ведь это не так, там еще жестче даже – провалился в прокате, пошел вон, и никто разговаривать не будет, зачем да почему, а твоя гениальность всем до одного места, если она не окупается. Знаешь, Ира, вопли о свободе слова, тотальной цензуре и засилье идеологии – это все, конечно, очень хорошо, но вообще-то у нас в стране людям творческих профессий была предоставлена уникальная возможность создавать по-настоящему глубокие произведения, а не работать на потребу толпе, поточным методом выдавая дешевку для удовлетворения самых низких инстинктов человека. К сожалению, сейчас эта система слегка окостенела, покрылась коростой кумовства, но все-таки… Может быть, во мне говорит обида, что меня в эту систему не позвали, но сильно сочувствовать Соломатину я не могу, ведь и на елку влезть и попу не поцарапать вообще редко у кого получается.

– Бывают исключения.

– Увы, Соломатин в них не попал, но в одном ему точно повезло. Он попал в твой суд, поэтому получит то, что заслужил, ни больше ни меньше.

Сказав это, Кирилл вышел.

– Очень лестно, – прошептала Ирина ему вслед, – но ясности по-прежнему никакой.

Она завернула последнюю порцию фарша в последний капустный лист, очень довольная, что так точно все рассчитала и не осталось ничего лишнего, утрамбовала продукцию в морозилку, обернулась и сразу очутилась в объятиях Кирилла.

– А накажи меня, пожалуйста, за слишком смелые высказывания, – шепнул он, – заткни-ка рот моей свободе слова, цепная псица режима. Дети уже спят.

* * *

Мама с папой увезли Славика на дачу, и у Веры пропал последний стимул вставать с кровати и что-то делать. Последний раз она лежала в постели днем лет в двенадцать, когда болела корью, и с тех пор не позволяла себе такого позорного и отвратительного сибаритства. Могла понежиться после пробуждения минут десять, но после становилось противно, Вера вскакивала, бежала в ванную, где обливалась ледяной водой из тазика, и, взбодрившись, начинала новый день. А сейчас тазик впервые за двадцать лет висел в ванной без применения, а Вера лежала в ночной рубашке, натянув простыню на голову, чтобы не било в лицо горячее летнее солнце.

От этих вездесущих солнечных лучей становилось особенно гадко, ведь в такую погоду, редкую для робкого ленинградского лета, надо делать какие-нибудь очень важные и хорошие вещи, например, копать грядки на родительской даче, или ехать со Славиком на велосипеде, или хоть пойти в парк с интересной книжкой, сесть возле пруда на старую скамейку, шершавую от множества слоев белой масляной краски, и читать, глядя то ли на буквы, то ли на то, как танцует по страницам легкая кружевная тень от кроны дерева.

Все, что угодно, можно делать, только не лежать в кровати. А она лежит, и чем больше презирает себя за то, что лежит, тем труднее встать.

Если бы хоть шторы нормальные, но нет! Мама считает тяжелые портьеры мещанством, а Миша любит свет, вот и ограничились они газовой занавеской, которая только пыль на себя собирает, а больше никакого толку…

В пятницу вечером ей позвонила начальница и предложила встретиться возле Эрмитажа. «Погуляем по центру, Верочка. Не будем забывать, что мы с тобой работаем в отделе культуры, а получается, чем руководим, того не видим».

Вера удивилась, но поехала. Эрмитаж давно закрылся, но на Дворцовой было многолюдно, как всегда во время белых ночей, и Вера с трудом отыскала Альбину Семеновну среди пестрой праздничной толпы. В джинсовом платье и босоножках она больше напоминала туристку, чем партийную руководительницу. Вера невольно улыбнулась, вспомнив, как в детстве всегда бывало интересно случайно встретить учителей на улице, убедиться, что они не просто марионетки, которых после уроков запирают в чулан до следующего утра, а живые люди с собственной жизнью.

Взяв Веру под руку, начальница двинулась в сторону Адмиралтейства.

– Я слышала, Верочка, что вы еще не поменяли адвоката, – сказала она ласково.

– Ой, Альбина Семеновна, я вам так благодарна за хлопоты, – зачастила Вера, – вы так заботитесь обо мне, что прямо неловко, я ваша должница на всю жизнь…

– Ты адвоката замени, и все.

– Да пусть уж идет как идет. Хватит Мише и того, что есть, вообще он не стоит вашей заботы.

Альбина вдруг резко оттолкнула ее:

– Ты совсем, Вера, что ли, дура?

– Я просто…

– Просто-непросто! Господи, какая же ты тупая! – Начальница поморщилась и закатила глаза, как от острой зубной боли. – Жалкая и тупая, как ты вообще собираешься удержаться на партийной работе, если вообще не понимаешь намеков! Да что там намеков, прямых указаний не понимаешь!

– Альбина Семеновна, вы только скажите, что я должна…

– Да уж сказала двадцать раз! Ладно, двадцать первый повторю для имбецилки: поменяй мужу адвоката! Поняла?

– Я предлагала, просила даже, – соврала Вера, – но если ему эта баба нравится, что я могу сделать?

Фыркнув, начальница достала из кармана сигареты с зажигалкой и закурила, не предложив Вере.

Они как раз остановились возле скверика, где играли припозднившиеся дети, и какая-то мама собралась сделать Альбине Семеновне замечание, но та так зыркнула, что мать быстро ретировалась.

– Вот знаю, что гадость, и вредно, но как не курить с такими идиотками, как ты?