Ноги Пейре подкосились, и он упал на колени перед божественными созданиями.

– Счастлив, что сумел при жизни увидеть вас и увериться, что вы есть на самом деле… – Только и сумел вымолвить потрясенный до глубины души трубадур.

– Мы здесь на один миг, но будем с тобой вовек, – прошептала донья Благосклонность, склоняясь перед коленопреклоненным Пейре.

– Умоляю, приподнимите же завесу тайны, расскажите, что ждет меня впереди, и будет ли мне дано изведать истинную любовь? – взмолился Видаль. После чего рыцарь Любовь сделал ему знак замолчать, а его спутница нежно обняла трубадура, окружив его запахом изысканных духов. – Ты будешь вечным рыцарем любви и самым знаменитым и славным трубадуром, – прозвучал в голове Видаля голос мадонны Благосклонности. – Ведь ты обладаешь чудесным даром делать героев своих песен бессмертными. А значит, бессмертным станешь и ты.

– Но прекрасная донна! Если я буду вечно жить, я ведь не смогу скинуть с себя оковы земного тела и вернуться к творцу? – встрепенулся Видаль.

– Ты все узнаешь, когда придет время, милый Пейре, – лицо дамы Благосклонности начало исчезать, становясь все прозрачнее и прозрачнее, зато глаза сделались еще ярче. Их голубой свет заполнил весь мир вокруг Пейре, заменив собой небо.

Пейре протер глаза. Сон или видение Бога любви и его спутников таяло в воздухе, превращаясь в светлое сияние.

Видаль упал на колени, благодаря Бога за оказанную ему милость.

По дороге к замку он еще раз перебрал в голове мельчайшие подробности явленного ему видения, дабы порадовать рассказом хозяев замка, а также находящихся там дам и рыцарей.

Естественно, что отъезд опять пришлось отложить, но теперь Пейре уже не спешил. Да и зачем, когда сама дама Благосклонность в присутствии Бога Рыцарской Любви предсказала, что Пейре сумеет дать новую, но теперь уже вечную жизнь возлюбленной Гийома де ла Тур. К тому же с момента встречи с посланниками горнего мира он мог смело называть себя посвященным, которому было дано право провозглашать законы мира любви, рассказывая о том, что видел живого Бога и даже говорил с ним.

Отряд вышел из замка Руссильон через неделю после волшебного приключения. На прощание Пейре пообещал вернуться к божественной Соремонде сразу же после того, как при помощи белой лютни ему удастся поднять возлюбленную де да Тура со смертного одра.

– Ах, вы Орфей! Милый Пейре, – воскликнула Соремонда, после того как Видаль посвятил ее в свои планы.

– Вы и поете, как Орфей, и готовы сойти в царство мрачного Аида за Эвридикой, – прощебетала юная сестра Соремонды Маргарита.

– Главное, не закончить бы свою жизнь подобно Орфею, разорванному на части нимфами, – засмеялся Пейре. – Хотя, если этими нимфами будут такие прекрасные дамы, – он поклонился, – на этом условии, я, пожалуй, соглашусь принять смерть.

До Тулузы оставался всего один день пути. Сидя в седле, Пейре старался подобрать мелодию на специально написанное для оживления донны Марианны стихотворение. Пейре был весел и бодр, в его руках пела благородная лютня, на груди дивным блеском сияла украшенная рубинами кольчуга, голову венчала корона поэтов Тулузского турнира. Кроме того, на юноше был изумительно красивый ярко синий плащ, на перчатках поблескивали перстни, а на шее сияла толстая золотая цепь. При этом не стоит забывать, что свита Видаля была преимущественно облачена в белые плащи крестоносцев, на фоне которых Пейре сиял, как солнце на ясном небе.

Когда отряд въезжал в город, на замковой стене менялся караул лучников. В свете заходящего солнца их кольчуги и шлемы сверкали пурпуром и златом. Пейре было засмотрелся на величественное зрелище, когда один из сопровождающих его крестоносцев напомнил ему об отряде, который следовало где-то разместить на ночь.

Помня о письме Раймона Тулузского и его любезном приглашении, Пейре повел отряд прямо в замок.

В честь посланцев короля Ричарда граф Раймон не пожалел никаких денег. Столы буквально ломились от яств. Оруженосцы и пажи сновали вокруг пирующих, подливая вина и наполняя тарелки.

Раймон посадил Пейре по правую руку от себя, что было уже великой честью. Наевшись и напившись до отвала, граф пожелал послушать трубадуров. Было решено, что Пейре будет петь последним, дабы не смущать других трубадуров, чьи голоса и мастерство сильно уступали Видалю.

В ожидании своей очереди, Пейре пил вино и рассматривал трапезный зал. Гобелены на стенах отражали какую-то, должно быть, известную легенду, сюжета которой Видаль, однако, не знал. Он уже отобрал, что будет петь и рассказывать, и не волновался.

Слуги вносили в зал все новые и новые блюда. Неожиданно внимание Видаля привлекла странная голубоватая искорка, полыхнувшая над блюдом с дымящейся свининой. Огонек вспыхнул и снова погас, но теперь Пейре ясно видел прелестную женскую ручку, на безымянном пальце которой светился огромный топаз.

Как завороженный трубадур наблюдал за тем, как неизвестная ему дама грациозным движением потянулась к блюду с мясом, изящно взяв кусочек тремя пальцами, как это предписывал этикет, при этом топаз снова блеснул.

Между Пейре и таинственной дамой сидел повелитель Тулузы. Эта венценосная помеха мешала трубадуру не то что разглядеть прекрасную донну, а даже увидеть ее.

Напрасно Пейре наклонялся над тарелкой или пытался незаметно отклониться к самой спинке стула, дама оставалась недосягаемой для него. Сходя с ума от желания увидеть завладевшую его сердцем госпожу и, невозможности осуществить это желание, не навлекая на себя беды, Пейре едва дождался, когда граф попросит его спеть.

Оказавшись перед графом и взяв в руки поспешно поданную Хьюго лютню, трубадур, наконец, поднял глаза на поразившую его женщину.

Перед ним была сама графиня, да, собственно, кого он мог увидеть по левую руку от графа?

Да, это была прекрасная жена повелителя Тулузы, которую Пейре видел во время прошлогоднего турнира. Но что же с ней произошло? Роскошные золотые волосы графини были увенчаны диадемой с голубыми топазами. Тонкие, шелковые ткани, из которых было сделано ее сюрко, явно были привезены из стран неверных, кем-нибудь из друзей графа.

Заметив на себе взгляд юноши, донна Констанция подняла на него свои удивительные яркие голубые глаза и бесподобным движением принялась обсасывать жирные пальцы. При этом топаз сверкнул еще раз, поражая трубадура невидимой стрелой Амура.

Пейре ощутил в сердце сладкую боль, но не застонал, а запел.

В этот день он пел особенно хорошо. Сердце не успело еще стукнуть и сорока раз, как голос Пейре заполнил все вокруг. Он летел, проникая и пронизывая эфир, подобно чудесному аромату восточных благовоний. Так что, когда он допел последний куплет, его голос и чудесная музыка еще звучали какое-то время, точно вместе с Пейре пели духи земли, воды, огня и воздуха.