Общеизвестно, что разные народы общаются между собой на разных языках. Но мы подчас забываем, что это относится не только к лексике и грамматике, но и к такому, казалось бы, общему для всех средству, как язык жестов.

Мы, русские, чаще всего впервые сталкиваемся с этим феноменом в Болгарии. Привычные словосочетания «собеседник утвердительно кивнул» или «он отрицательно покачал головой» у наших славянских братьев используются в диаметрально противоположных ситуациях. Если в ответ на вопрос «Ведет ли эта улица к вокзалу?» болгарин кивнет, значит, надо идти в другую сторону.

Разное прочтение языка жестов однажды поставило меня в Японии в смешное положение. Дело было на полуострове Идзу, куда жители Токио летом приезжают отдыхать. Но на пороге зимы маленький приморский поселок казался вымершим.

Я остановился в почти пустом рекане. Подливая мне саке, очаровательная служанка была, пожалуй, более кокетлива с гостем, чем обычно. Я расценил это как следствие «мертвого сезона». Мне было хорошо известно, что девушки в рекане — табу. По традиционному разделению труда их функция — лишь раздразнить мужской аппетит и потом выразить готовность пригласить кого следует, дабы скрасить одиночество гостя женской компанией.

Так было и на сей раз. Выпив налитую мной чашечку саке, девушка с игривым сочувствием заметила, что иностранцу, наверное, не по вкусу японская еда, особенно сасими, то есть сырая рыба. Я решительно возразил.

— Ничего подобного! Угощение тут у вас — во! Что называется, на большой палец!

Жест, которым я подтвердил эти слова, вызвал у японки некоторую растерянность. Помедлив, она вытянула мизинец.

— Вы, по-видимому, хотели сказать вот это?

— Нет, я хотел сказать: вот такое угощение! — и еще раз выразительно помахал большим пальцем.

Служанка отправилась посоветоваться с хозяйкой.

Владелица рекана выполнила церемонный земной поклон и стала извиняться: мол, девушка недавно из деревни, могла неправильно понять. Гость, наверное, показал ей мизинец. Я повторил свое опровержение. Мы, мол, говорили о японской еде. И я сказал, что ужин был — во, на большой палец!

Хозяйка сказала, что поняла, и удалилась. Прошло более получаса. Я в одиночестве доел свой ужин. И тут в комнату вошла другая — более высокая и ярче накрашенная японка. Она уселась рядом и, наливая саке, как бы невзначай положила свободную руку повыше моего колена.

Я поднял глаза и обомлел. Рядом со мной был мужчина в завитом парике и с подведенными глазами. Меня словно ударило током. Это теперь разговоры о нетрадиционной сексуальной ориентации никого не удивляют. Но в 60-х годах было иначе. Я вскочил на ноги, достал из чемодана бутылку виски, налил до краев два граненых стакана.

— Ты уж извини, парень! Произошло недоразумение. Меня не так поняли.

Японец мое извинение, как и виски, принял. Но сказал, что, поскольку визит совершен, следует рассчитаться. Взял деньги и ушел. А через несколько минут из вестибюля раздался женский хохот. Мой ночной гость рассказывал персоналу рекана о чудаках-иностранцах, которые сами не знают чего хотят — путают мизинец с большим пальцем, то есть женщину с мужчиной.

«За тонкой раздвижной перегородкой послышались шаги. Мягко ступая босыми ногами по циновкам, в соседнюю комнату вошли несколько человек, судя по голосам — женщины. Я лежал за бумажной стеной, жадно вслушиваясь в каждое слово. Ведь именно желание окунуться в жизнь японского захолустья занесло меня в этот поселок на дальней оконечности острова Сикоку».

С этих слов начинается моя книга «Ветка сакуры». Когда я писал ее тридцать лет назад, еще не было красавцев-мостов, переброшенных ныне через Внутреннее море. Добираться на Сикоку паромом было сложно. Так что приезжих, тем более иностранцев, там было мало.

Видимо, именно поэтому хозяйка японской гостиницы, о которой шла речь в вышеописанной сцене, решилась попросить меня помочь устроить ее сына в университет имени Лумумбы в Москве. Я пообещал познакомить ее с сотрудниками нашего посольства в Токио, которые занимались отбором кандидатов.

В знак благодарности я получил приглашение отведать ядовитой рыбы фугу и настойки на ее плавниках в соседнем заведении, которое этой же женщине принадлежало.

Возможность впервые в жизни попробовать это самое редкое и дорогое в японской кухне лакомство, которое обычно подают лишь министрам да президентам фирм, вызвала смешанные чувства.

Эта пузатая рыба с полосатой черно-белой спинкой и молочно-белым брюшком смертельно ядовита, особенно накануне прихода весны. Однако именно в эту пору гурманы соглашаются платить за нее по 300 долларов за килограмм.

Каждый февраль в японских газетах появляются заметки об отравлениях рыбой фугу. Тысячи людей попадают в больницы, десятки умирают. После войны рекордным был 1958 год, когда скончались 176 человек.

Министерство здравоохранения ввело обязательное лицензирование лиц, имеющих право разделывать и подавать фугу. Нынче в Японии такие дипломы имеют 72 тысячи человек, а ежегодное число жертв сократилось до двух десятков. Но поскольку все погибшие, как правило, люди известные, увлечение ядовитой рыбой сохраняет ореол «гастрономического варианта русской рулетки».

Наиболее опасна для жизни печень рыбы фугу. Однако она, как ничто другое, предохраняет от возрастных болезней суставов вроде артрита. Потомственный актер театра кабуки Мацугоро Бандо Восьмой, непревзойденно исполнявший роли юных красавиц даже в шестидесятилетием возрасте, восхищал публику изяществом своих рук. Секретом своей молодости он называл печень рыбы фугу. На беду, однако, случилось, что пристрастие к этой пузатой глубоководной рыбе в конце концов стало причиной его смерти.

Возможность попробовать это драгоценное романтическое лакомство, как говорят японцы, «побывать на грани бытия и небытия», меня, конечно, пугала. Но журналистское любопытство оказалось сильнее осторожной рассудительности.

Чтобы успокоить меня, хозяйка пригласила самых известных в городе людей — мэра, начальника полиции, директора банка. На себя же она взяла роль дегустатора. Однако после нее каждый новый кусок должен был пробовать я.

Сырую рыбу утреннего улова разделывают на тонкие, почти прозрачные ломтики, сквозь которые должен просвечивать узор фарфорового блюда. Яд распределен в теле, плавниках и хвосте фугу неравномерно и оказывает неодинаковое воздействие.

Поэтому повар перво-наперво расспросил меня о возрасте, осведомился, как работают почки, печень, кишечник, есть ли проблемы по мужской части. Узнав, что мне тогда исполнилось сорок, посоветовал непременно вновь полакомиться фугу лет этак через тридцать…

Потом каждому из гостей поставили предназначенный именно для него фарфоровый кувшинчик с настоем из плавников. Мне пояснили, что саке, как всякий алкоголь, абсорбирует целебные свойства. Но при нарушении дозировки лекарство становится ядом.