Его листок оказывается у Розанова. Тот читает бойко и деловито. С ним все в порядке. Крутов незаметно за спинами ребят покидает сцену. Он уходит в боковую дверь, напоминающую иллюстрацию к «Золотому ключику». Поднимается по винтовой железной лестнице. Тусклые фонарики едва освещают влажные камни стены. Лестница крутая. Крутов идет быстро, все быстрей, и чувствует, что сил у него прибавляется. Шахта лестницы глуха. Ни звука не доносится до Крутова, ни луча света извне. Он делает виток за витком…

И вдруг в глаза ударяет живой свет. Черная вертикальная нора осталась позади. Далеко внизу, «меж зубцами строгих башен – сочность луга заливного, и святое детство пашен, и широкая дорога». Небо голубое до ликования. Крутов видит, что оказался на колокольне. К нему подходит старик с серебряной бородой и протягивает концы веревок, привязанных к колокольным языкам. Колокола, покрытые патиной, слегка покачиваются на ветру. Старик смотрит прямо в глаза, но Крутову не страшно. Апостольская суровость старика сменилась испытывающе-добрым взглядом. «Откуда у тебя орден Красный Звезды?» – спрашивает он.

Крутов не отвечает. Он крепко накручивает на кисти рук концы веревок, и-и… Динь-дон-н, динь-дон-н! Мерный гул заполняет всю округу. Динь-дон-н, динь-дон-н! – над полями медный звон, древний кремль – вверх дном, ходят церкви ходуном, башни вдруг заговорили колокольным языком-м-м…

Крутов открыл глаза. Перед глазами крохотный жучок заползал за облупленность деревянной скамейки. Крутов понял, что был в обмороке. Болела ушибленная скула. Хоть помри – никто не подойдет, подумал Крутов и тут же поправился: «Это пьяницы приучили. Интересно, сколько народу поумирало вот на таких скамейках?».

Он с трудом добрел до гостиницы.

Испуганный Евгений Романович предложил нитроглицерина и уложил одетого соседа на кровать. Даже сандалии ему снял.

– Говорят, достает только до ближайших улиц. Помехи! – сказал инженер, перехватив взгляд Крутова на видневшуюся за окном телевышку.

– А может, оно и лучше? – слабо улыбнулся тот бледными губами.

– Жара спадает, слава богу, – произнес инженер.

«У Ани, наверное, кудри совсем уж распрямились», – подумал Крутов и машинально уставился в телевизор.

На экране какой-то прапорщик деревянно клал руку на тощие плечи призывников, вращал желваками и произносил кондовые фразы. Но то ли от кокарды его исходило некое мессианское сияние, то ли бегло упомянутые факты его биографии должны были выглядеть достаточным основанием для его проникающего, как радиация, авторитета, – но все подопечные прапорщика отходили от него с просветленными улыбками. Точь-в-точь иудеи на одном из западных религиозных комиксов, который показывал Крутову знакомый таможенник.

Почему-то положительным безусловно считался лишь тот из многочисленных героев фильма, чей дед погиб на войне, а отца успело ранить.

– Вам нравится? – спросил приходящий в себя Крутов.

– За кого вы меня принимаете? – отозвался инженер, продолжая смотреть.

– А этот-то откуда?…

На экране появился человек в военной рубашке без галстука, без фуражки, и, подобно греческому хору, произнес вслед безупречному герою монолог, где эта безупречность формулировалась в четких фразах. «Хор» говорил минуты три, исчез и больше не появлялся.

– Вот это да-а! – ухмыльнулся инженер. – И кто ж такое сочиняет?

– Знаете, когда я смотрю или читаю что-то подобное, на ум приходит такое сравнение. Будто некто, кому предложили по телефону срочно дать характеристику всему человечеству, кладет трубку, выбегает на балкон, оглядывает сверху тысячи людей, понять которых не способен, даже если б находился рядом, но возвращается к телефону и дает согласие, основываясь именно на этом минутном наблюдении.

Инженер заулыбался.

– Это все равно, – продолжал Крутов, – что дилетанту согласиться назавтра сыграть партию с Каспаровым, Карповым или обоими сразу, прикупившись на секундную славу, разучивать по самоучителю варианты начал и стирать со лба капельки пота, на который щедро возбужденное легкомыслие… Уф-ф! Вроде отошло – это тепловой удар. Со мной бывало.

– Вы говорите, как пишете, – трясясь от смеха, сказал инженер.

Крутов уже сидел в кровати и говорил об огромной разнице между установкой воспитывать «чистых» борцов и установкой на воспитание людей, любящих родину. Что унизительного быть рабом одной-единственной идеи, даже если она семь раз правильная, – тогда все «духовное пространство» человека за исключением объема, занимаемого кассетой-идеей, которую при желании можно легко сменить, находится во власти стихии, неуправляемых страстей и инстинктов.

– Черно-белой картине мира сегодня никто не поверит! – ораторствовал Крутов, обретая цвет лица.

– Вы говорите с такой убежденностью, – серьезно сказал инженер.

– Да… Это ведь и курс самолечения…

– Так или иначе, я вижу, что вы поправились, а посему – в ресторан! Неизвестно, как сложатся дела завтра.

– К сожалению…

Наутро Крутов взлетел по ступенькам на почту и отбил телеграмму на шеинский адрес: «Будем веселы зпт пока мы вместе вск я вас обожаю вск вск»

И еще одну: «Все в порядке тчк начинаю рыть тчк целую вас всех вск папан тчк».

– Да! Да! Аня… Анна. Третья палата. Шеина, да. Родила?! Когда? Час назад…

– Коль, да не волнуйся ты так уж!

– Так, час назад… Это я в такси болтался… Галь, а когда схватки начались?

– Вчера вечером. Я сразу телеграмму и дала.

– А я как гад какой: «Здесь деревья надвое… под тяжестью плодов». Эгоист чертов! Дайте закурить.

– Коль, ну кто же мог знать…

– Кто… Мальчик? Я спрашиваю: мальчик?!.. Вот копуша… Галь, а семимесячный – это ничего?

– Черчилль был семимесячный.

– Ты, Леша, конечно, спец в таких делах…

– Нет, в этом ничего нет страшного, просто…

– Девочку?! Уф-ф-ма! Девочку. Два четыреста… А как назвали? Ну да, да, конечно, наше дело… А как Шеина Анна? Смеется! Так я вам и поверил. А-а, просила передать, что смеется, так-то вернее…

– Леш, может, пара бутылок клико не помешает?

– Не беспокойся, Сашенька, я запасся. Правда, у меня аи…

– Передайте Шеиной Анне что вот тут муж ее, ребята… Здравствуйте, Ефросинья Петровна! Девочка.

– Ну и хорошо! Вот здесь почта… Может, помочь чем?

– Пару табуреток разве что. Саш, помоги, а? Галка, вы там с Фатимой чего-нибудь… в холодильнике.

– А как назовете?

– Ох, Ефросинья Петровна, мальчика хотели Александром, в честь деда, у которого она росла… А девочку…