— А ты не боишься ошибиться, Андрей Васильевич, когда платой за сие заблуждение окажутся муки в вечности? — полуприкрыл глаза, переводя дух, Иоанн и неожиданно протянул князю посох.

От дверей в залу прошли четверо плечистых удальцов из простолюдин: длинные волосы, тафьи на голове нет. За специальные короткие рукояти кресла они подняли царя, понесли его к выходу. Зверев поспешил следом. Спустя несколько минут они оказались все в тех же покоях, в которых царь принимал его уже не раз. Здесь не изменилось ничего: бревенчатые стены, плотно проконопаченные мхом, ковер на полу, несколько сундуков, шкаф и пюпитр. Разве только сваленных охапками грамот стало чуть больше, да потолок успел закоптиться от света ламп и свечей до полной черноты.

— К шкапу опустите, — распорядился Иоанн. — Да, здесь хорошо, ступайте. — Он подождал, пока слуги прикроют за собой дверь, продолжил: — Ты там, в Гышпании своей, вовсе о делах наших позапамятовал, али совесть в сердце все же постукивала?

— Следил, — покачал головой Зверев. — Знаю, в Польшу тебя за сию пору дважды звали на царствие королем тамошним и дважды с тем обманывали, плебеев всяких заместо тебя сажая. Последний раз и вовсе раба какого-то неведомого из лесов трансильванских османы прислали. Его ляхи себе на шею и водрузили с превеликой радостью.

— Да уж, тут ты прав, Андрей Васильевич, — согласился государь. — Откель султан сего странного наместника для шляхты вытащил, ни един лазутчик выведать так и не смог. Сказывали иные люди, в кровосмесительстве он рожден от кровосмесительного рода и потому никто о сем племени никогда не ведал… Но уж больно странно сие — что для басурман, что для людей веры христианской, пусть и схизматиками насаждаемой. Однако же ясно мне с первого часа стало, что не для того пса своего султан в Польше на стол посадить решил, дабы дружбы моей сыскать. Ясно сие, как день: решил он после резни Молодинской, что ты с другами своими басурманам устроил, чужими руками месть державе моей учинить. Сам идти, мыслю, теперича опасается, янычар своих бережет — на ляхов же ему плевать. Пусть хоть все они на земле нашей сдохнут безвестно, султану от того токмо радость. Их кровью воевать и пойдет. Опять же, и в Крымском ханстве есть еще кого в седло посадить. Пусть не десятками тысяч ныне воинам счет ведут, а лишь сотнями и тысячами — ан есть. И средь ногайцев лазутчики замечены, о чем мне тамошние други все чаще отписывают. Смущают степнякам умы, подговаривают нападать снова на рубежи наши, прежние страхи отринув.

— Коли вместе с янычарами вырезать смогли, одних и подавно вырежем, — небрежно пожал плечами Зверев. — А опосля еще и в кочевья их наведаемся, дабы урок прежний закрепить.

— Сами не посмеют, — согласился царь, — после Молодей храбрецов таких средь басурман более нет. Однако же, коли с запада враг сильный на нас навалится, так и они захотят удачи испытать, как же без этого. Таким замысел султанский я и вижу: разом со всех сторон навалиться и опрокинуть одним ударом могучим. Да сотворить сие чужой кровью и чужими руками, дабы свою силу сохранить и опосля по костям держав слабых и разоренных всею мощью пройти, окончательно порядки басурманские утвердить.

Зверев вздрогнул. Ему сразу вспомнилось пророчество Лютобора о погибели общей земли русской. Именно так оно и должно было выглядеть: руками ляхов, татар, османов разом навалиться со всех сторон, задавив числом, утопив в крови, не дав развернуться навстречу кому-то одному, собраться в кулак. Правда, кое-что в планах судьбы ему уже удалось ощутимо изменить. Крымское ханство из врага превратилось в союзника, османским войскам пять лет назад русские устроили жесточайший разгром и теперь они в новый поход не рвутся. Так что начало предначертанного нашествия не только отодвинулось на несколько лет, но и грозило силами куда меньшими, нежели обещал древний чародей. Пожалуй, даже — вдвое меньшими.

— Но беда сия не самая страшная, — размеренно продолжил Иоанн. — Беда истинная в том, Андрей Васильевич, что четыре года подряд лета в землях русских не бывало. Холодные ныне лета, во многих местах и вовсе снег выпадал то в июне, то в августе. Хлеба не вызревают, амбары пусты, люди аки волки воют от голода. Ведомо мне, даже боярские дети до того обнищали, что холопам своим, воинам драгоценным, для сечей и походов выросшим, вольные дают, ибо прокормить не в силах. Да не токмо дети боярские, но и бояре иные так же поступают. Недород хуже набега басурманского народ православный пожирает, почивших уже отпевать не успевают в храмах. Голод же, знамо дело, без мора почти и не бывает. Косит лихоманка черная людишек ослабевших, ровно косой траву луговую. Целые волости у меня обезлюдели, княже, половина земель непаханными стоят. Такая вот беда еще упала на мою голову.

— И что теперь? — Зверев ощутил на спине неприятный холодок, уже догадываясь, к чему именно поворачивает этот разговор. — Ничего не сделать?

— Во власти моей немногое, — через силу, болезненно поморщившись, перекрестился государь. — Земли обезлюдевшие я монастырям, князьям и боярам крепким жалую, дабы поднимали их и заселяли снова. Подати в волостях, в коих голод случился, отменяю вовсе, где на три года, где на пять, где и вовсе на семь. Да токмо рази человека за семь лет вырастишь? Рази купить пахаря за злато али серебро возможно? От ляхов, от немцев смерды к нам бегут — и то хоть какая-то прибыль людская. Но мало, зело мало их супротив сгинувших от мора и недорода долгого.

— Сколько же у тебя людей ныне, государь? — остановил поток жалоб князь Сакульский.

— По ябеде Разрядного приказа последней, сто пять сотен детей боярских они на службу собрать смогли, да тридцать одну сотню стрельцов да казаков. Вот и вся моя нынешняя роспись…

Зверев чуть не застонал от неожиданности. Даже если учесть, что роспись в нынешние мирные годы дается только на тех ратных людей, что призываются от земли на службу «вкруг», и куда больше половины бояр и стрельцов ныне остаются дома, занимаются хозяйством и делами семейными, чтобы потом сменить своих сотоварищей в порубежье или крепостных гарнизонах — все равно такого разорения в стране он никак не ожидал.

— Еще татары есть, — словно в утешение добавил Иоанн. — Казанские, поволжские, касимовские Клятвы своей на верность держатся крепко, в походы идут охотно, недород их разорил мало. Мыслю, сотен двести по нужде в седло поднять можно.

Андрей Зверев только вздохнул: легкую татарскую конницу в лобовую атаку на плотный строй не кинешь, в гарнизоне с пушками и пищалями не посадишь. Они хороши в преследовании, охвате. Стрелами могут закидать. Но для жесткой сечи глаза в глаза — слишком слабы.

— Это верно, — согласно кивнул Иоанн, медленно и осторожно. — Правильно вздыхаешь. Тяжкая ныне напасть пришла на Русь, ох, какая тяжкая. И мыслю я, не иначе как колдовство кто-то злобное творит супротив люда православного. Истребить хочет род русский начисто, под корень, мором, огнем, мечом и голодом.

— Так уж сразу и колдовство? — поежился Зверев от нехорошего предчувствия.

— Оно самое, — со стоном подтвердил Иоанн. — Магия бесовская, черная, проклятущая. Я, как понимать сие начал, молебны во всех храмах указал вести во избавление от волховства поганого. Ибо нет силы, выше Господней. Помнишь, как с Казанью крест святой помог, из Москвы под стены басурманские привезенный? Там тоже чародеи османские напасти грозные на нас насылали, хляби небесные разверзли, дороги все затопили — ни пройти, ни проехать, пороха сухого не найти… А как крест доставили, молебны христианские сотворили, так и кончилась разом сила колдовства басурманского. Разошлись тучи черные, высушило солнце ясное дороги и просеки, и все воинство православное. От и ныне о них же я помыслил, об османах. Оченно они чародейство для дел своих поганых пользовать любят. Для защиты от волховства проклятущего во всех храмах русских от Рождества до Сретения монахи с иерархами всенощные стояли, за избавление от напасти сей молились. И, мыслю я, избавили землю русскую от сей беды. Ибо любима наша земля Господом превыше других, и отринуть наши молитвы он не мог…