Савелий молчал.

Годунов сложил на груди руки и засмеялся:

– Ну вы и придурки. Заткнитесь оба. И валите к черту. Остыньте. Перекурите.

– Я не курю! – запальчиво сообщил Филиппок.

– Ну и дурак.

– Гарри прав, – тихо произнесла Валентина. – Это отвратительно. Убирайтесь отсюда.

Филиппок выдернул из кармана салфетку и промокнул вспотевшее личико.

– Эх вы, – тяжело вздохнул Годунов (он был выше всех собравшихся на полторы головы). – Ругаетесь как… женщины. Филя, ты ж молодой, сильный. Чего воздух сотрясаешь? Дай ему в лоб, и дело с концом.

Пружинов позеленел и осклабился.

– Или в ухо, – предложил Годунов.

– Еще чего, – надул губы Филиппок. – Вы тоже скажете… Я не какой-нибудь… Мне отвратительна животная агрессия.

Гарри презрительно хмыкнул:

– Ага. Ты, Филя, предпочитаешь растительную агрессию.

– Почему бы и нет?

– Типа кто сильнее – тот выше вырастет и все солнце себе заберет. Угадал?

Филиппок патетически всплеснул руками:

– Солнце общее! Мало ли кто кому загородил!

Пружинов, уже овладев собой, тщательно застегнул блестящий пиджак, неприятно улыбнулся и погрозил пальцем сначала Годунову, потом мальчишке.

– Не на того напали, – проскрипел он.

Гарри Годунов сделал шаг вперед (Пружинов вздрогнул) и негромко сказал:

– Кто ты такой, чтоб я на тебя нападал? Остынь, милый. Помирись с мальчиком и сходи в кафе. Попей водички.

– Я вам не мальчик, – прозвенел Филиппок, доставая вторую салфетку.

– Валентина, – добродушно попросил Годунов, – одолжи парню зеркальце. И пойдем работать.

Валентина собрала губы в нитку: удержалась от улыбки.

– Кстати, да! – провозгласил Савелий, с удовольствием поняв, что вверенный ему коллектив разобрался со своими проблемами без участия руководителя. Если система саморегулируется, значит, она устойчива. – Тут вам не цирк, господа. Занимайтесь своими делами. Пружинову и Филиппу – покинуть помещение. Обоих через полчаса жду у себя.

– К черту, – процедил Пружинов. – Я беру отпуск. Прямо сейчас.

Герц посмотрел в лицо старому коллеге и отчеканил:

– Тут я решаю, кто и когда берет отпуск. Запомни. Моя фамилия Герц, и в моем журнале все решаю только я.

– В твоем журнале, – тихо повторил Пружинов. – В твоем, значит.

Он подвигал челюстью, развернулся на каблуках и вышел. Савелий ждал, что Пружинов хлопнет дверью, но старый коллега хоть и позволял себе с некоторых пор вспышки гнева, все-таки оставался самим собой – умным, хитрым, энергичным и расчетливым. Он даже подмигнул секретарше и выскользнул из зала почти бесшумно.

«Жаль его, – подумал Герц. – Когда-то Пружинов считался фаворитом Пушкова-Рыльцева. И был убежден, что журнал достанется именно ему. А не мне. Пружинов всегда работал больше других, и тщательно отлаженная сеть осведомителей поставляла ему первоклассную информацию. Но карьерная неудача его надломила. Ходили слухи, будто он собирался затеять что-то отдельное, собственное: журнал, газету или телеканал. Искал инвесторов и даже пытался прибегнуть к помощи «друзей». Однако «друзья» не любят таких, как Пружинов. Высокомерных, резких и безжалостных…»

Вернулся в кабинет. Подавил желание положить ноги на стол. От происшествия остался неприятный осадок. Скандалы – хлеб журналиста, но Герц никогда не считал себя типичным журналистом и тяжело переживал каждую нештатную ситуацию. Перебранки меж своими – ерунда. Хуже, когда заявляются герои критических статей и шумно вываливают обиды и претензии. Миллионер Глыбов после публикации интервью прислал целую банду: троих адвокатов и троих мордоворотов без шей и животов, сплошные мышцы. Адвокаты тихо пообещали сровнять журнал с землей, мордовороты молча кивнули. Разумеется, Герц бы не выстоял против Продавца солнца. Но у него был Муса, незаметный человек с тихим голосом. Шеф-редактор журнала «Самый-Самый» сделал звонок, и через три часа люди Глыбова, скрипя зубами, принесли официальные извинения.

Герц достал из кармана зажигалку и повертел ее в руке. Позвонил секретарю:

– Найдите Годунова. Пусть зайдет.

– Годунова нет, – робко ответил секретарь. – Он велел передать, что пошел выпить.

Савелий шепотом выругался.

Он отыскал бывшего одноклассника этажом ниже в маленьком баре «Четыреста пятьдесят один градус» – неприлично дорогом заведении, где пожилые бизнесмены, полулежа средь бархатных подушек, отмечали удачные сделки. Гарри Годунова здесь держали за знатока – он был рафинированный барфлай. Ему даже наливали в кредит – это разрешалось одиннадцатой поправкой к Конституции.

– Что пьешь? – спросил Савелий, присаживаясь.

– Не важно, – ответил гений. – Допустим, портвейн.

«Он выглядит стариком, – подумал Герц. – Бодрым, наглым, но стариком. А ведь мы ровесники. Или нет – он старше почти на год. Сорок лет назад, в школе, это казалось важным».

– Пожалуй, я тоже выпью. С тобой. Можно?

– Можно. – Гарри кивнул. – Только зачем? Ты ж травоядный. Тебе от алкоголя никакой пользы.

Савелий в панике огляделся и пробормотал:

– Откуда ты…

Годунов брезгливо хмыкнул:

– Перестань, Герц. У меня глаза есть. Давно жрешь мякоть?

– А ты?

– А я пятнадцать лет как завязал. Последний раз употребил в тридцать семь. Тогда только-только научились делать третью возгонку. Шептались: «Ах, третий номер – это нечто!..» А я сидел на втором номере. Попробовал третий и сказал себе, что пора прекращать…

– И как это было? – тихо спросил Савелий. – Говорят, завязать с мякотью нельзя.

– Можно. Берешь – и завязываешь. Я, например, мясо ел. Пять раз в день. Тошнило, в обморок падал. Давился, но глотал. Сало, баранину жирную… И водку хлестал. Так продолжалось почти два года. Потом полегчало.

Герц помолчал и спросил:

– Ты веришь, что китайцы перестанут платить?

– Еще бы.

– Но это же катастрофа. Что с нами будет? Четыре пятых населения разучились работать. В Москве растет третье поколение профессиональных бездельников. Как они выживут, если китайцы объявят дефолт?

Годунов пренебрежительно скривился:

– Кто захочет – выживет. Например, этот болван Пружинов легко выживет. Он тяжелый человек. И даже, наверное, плохой. Завистливый. Но он умеет трудиться, он выживет. Мальчишка Филипп без памяти влюблен в себя, но он тоже выживет. Валентина выживет непременно, она твердая, как железо. Она даже на ощупь твердая…

– Старый селадон, – с отвращением пробормотал Герц.