– Ну, мне снова снился воздушный шар, – начинаю я.

– Нет, – говорит Петерман и нетерпеливо машет рукой. – Нет, нет. До этого. Начни с самого начала, с того момента, когда ты не спала. Начни с того, как вы разыграли сон.

Я смотрю на Макса.

– Все рассказывать? – спрашиваю я. Макс пожимает плечами, словно говоря: «Почему бы и нет», а Петерман выжидательно смотрит на меня. Так что на этот раз я ни о чем не умалчиваю. Я рассказываю об Эммете и ванной, об украденных картинах, о «Ноктюрне» и о том, как, стоя напротив картины, мы повторили наш сон… рассказываю и о поцелуе. О нем я говорю, опустив глаза, – мне неловко делиться этим с Петерманом, со всеми остальными. Но он нисколько не смущается.

– Похоже, ваш план сработал, – говорю я. – Мне казалось, что мы снова в том сне. Я даже слышала симфоническую музыку.

– И я тоже, – добавляет Макс. – А твои губы на вкус были точь-в-точь как печенье «Opeo».

– И твои! – радостно восклицаю я, и Макс со смехом кладет руку мне на шею сзади, ласково ее сжимая.

Но Петерман не разделяет нашего воодушевления.

– Я запутался. То есть в твоем сне его губы были на вкус, как печенье «Opeo».

– Нет, – говорю я, качая головой. – Вернее, да, сначала я почувствовала этот вкус во сне, но потом оказалось, что и в реальности он такой же.

Петерман хмурится.

– Вопрос, полагаю, глупый, но все же: не ел ли кто-нибудь из вас вчера «Opeo» наяву?

Мы с Максом качаем головами.

– А что такое? – спрашивает Макс.

– Пока не знаю, – говорит Петерман, барабаня пальцами по столу. – С кем-нибудь из вас такое уже случалось? Чтобы детали из снов просачивались в реальность?

От этого вопроса волосы у меня на руках встают дыбом.

– У меня так было, – осторожно говорю я и рассказываю о том, как видела в окно Сержио и Брунгильду, и о гигантских следах Джерри. – А с тобой? – спрашиваю я Макса.

Он кивает.

– Меня тоже преследуют попугаи. Недавно во время тренировки они сидели на воротах и очень радовались, когда я забивал голы. А вчера, когда я пошел переложить чистые вещи из стиральной машинки в сушилку, я нашел в белье резинового утенка.

– Как во сне про стиральную машину, – шепчу я. – А я видела утенка в реке Чарльз несколько дней назад.

– А бывало ли с вами такое раньше, до встречи в реальности? – спрашивает Петерман.

Мы с Максом снова вместе качаем головами.

– Грань стирается, – шепчет Петерман.

– Что? – хором переспрашиваем мы.

– Не хочу пугать вас раньше времени, – говорит Петерман – Но есть у меня подозрение, что теперь, когда вы встретились в реальной жизни, ваше сознание, возможно, разучилось отличать реальность от снов. Возможно, со временем, если мы не сможем сделать так, чтобы вы перестали друг другу сниться, вы перестанете понимать, где сон, а где явь, – он делает паузу и наклоняется вперед. – И в конечном счете вы медленно потеряете связь с реальностью.

– То есть… сойдем с ума? – спрашиваю я.

Рука Макса, прятавшаяся в моих волосах, падает ему на колено.

– Чушь какая-то, – говорит он.

– Посмотри вокруг, Макс, – говорит Петерман. – Что здесь не чушь?

– Все будет хорошо, – говорю я Максу по пути к машине. Еще рано – и девяти нет, и двор еще пуст. Макс по-прежнему держит меня за руку, но избегает моего взгляда с тех пор, как Петерман объявил нам о своей теории. – Мы во всем разберемся. Петерман разберется. – Я замолкаю и жду от него знака, что он меня услышал.

Как истинный джентльмен, Макс сперва подходит к пассажирской двери и распахивает ее передо мной.

– Да, знаю, – говорит он, положив руки мне на плечи. – Просто очень хотелось бы, чтобы все было проще. Мне надо бы готовиться к экзамену по истории, а вместо этого я переживаю, что сны сводят меня с ума. Это глупо, знаю, но мне бы хотелось, чтобы воздушный шар, на котором мы летали прошлой ночью, не приземлялся.

– Почему? Что там такого произошло? – спрашиваю я, делая вид, что не понимаю, о чем он.

– Оу, неужели не помнишь? – подыгрывая мне, спрашивает Макс. – Тебе помочь? Напомнить?

– Между прочим, это очень важно, – говорю я, тыкая в него пальцем. – Особенно для научн… – но Макс целует меня раньше, чем я успеваю закончить.

Я отстраняюсь, на мгновение забывая, где я.

– Иногда от твоих поцелуев я становлюсь совершенно невесомой, – говорю я.

Потом вижу лицо Макса. Он в ужасе смотрит вниз. Я опускаю глаза и вижу, что мы в самом деле невесомы. Мы парим в воздухе. Невысоко – сантиметрах в тридцати от земли. Я дергаю ногой, и мы тут же опускаемся на асфальт и облокачиваемся на машину, переводя дух. Сердце у меня так колотится, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, меня подташнивает.

– Ты это видел? – спрашиваю я.

– Ага, – отвечает Макс, тяжело дыша.

– Мы что…

– Да, – кивает он. – И, кажется, это я виноват.

– Ты-то тут при чем?

– Ну, я же сказал, что не хочу, чтобы шар приземлялся… Вот мы и полетели вверх.

Макс с ужасом смотрит на меня. Я беру его ладонь в свою и крепко сжимаю.

Надо мной нависает перевернутое лицо Оливера, он смотрит на меня настороженно, но сквозь песни группы The Сиге я не слышу, что он говорит, – приходится снять наушники. Если вы еще не знакомы с музыкой конца 1970-х – пост-панком или нью-вейвом, – очень советую это исправить, особенно если вы безнадежно влюблены.

– Что? – спрашиваю я, решая не вставать. Всю перемену я лежу во дворе и разглядываю листву над моей головой. Готова поклясться, что листья дерева, под которым я лежу, меняют цвет с огненно-красного на ярко-фиолетовый и розовый, но, возможно, это все потому, что я иногда засыпаю. А может, из-за того, что теряю связь с реальностью, как говорит Петерман.

– Я спросил, что с тобой, – повторяет Оливер. Волнистые пряди волос снова упали ему на глаза, как в нашу первую встречу.

– А что не так?

Оливер растягивается на траве рядом со мной.

– Ну, ты так странно улыбаешься, – говорит он. – Будто у тебя есть своя тайна.

Тайна, которую кроме меня знает только один человек.

– Ой, – говорю я, пытаясь принять более серьезный вид. – Надо же.

Но на самом деле для меня это не новость. За завтраком папа сказал мне то же самое. Я оторвала взгляд от тарелки с хлопьями и заметила, что он странно на меня поглядывает. Он не сводил с меня глаз, поэтому пришлось спрятаться за коробкой хлопьев. С самого утра я улыбаюсь как идиотка, потому что постоянно думаю о поцелуях. О поцелуе во сне прошлой ночью. О вчерашнем поцелуе в музее Изабеллы Стюарт Гарднер. Уже было столько поцелуев, и каждый из них неповторим. Знаю, я действительно виновата – и мне на самом деле совестно. Но гораздо больше во мне другого чувства… радости. Будто все встало на свои места. Я не хочу делать Селесте больно. Она была со мной мила и приветлива. Но мы с Максом не можем ничего с собой поделать. Может, я радуюсь потому, что, хоть это и звучит по-детски, я все-таки первой его увидела. Он раньше стал моим.