глядел мне в лицо своими запавшими голубыми глазами.

— Очень хорошо. Какие вы приняли меры?

Меры?.. Пощечина Тоси — «не верю!». Метель, мечущаяся в пустынном городе, бессонная ночь, голова, распухшая от мыслей, разговор с десятым классом, Костя Перегонов, Саша Коротков, снова Тося Лубкова, наконец — педсовет… Можно ли все это втиснуть в привычную до зевоты фразу: принял меры.

— Меры… Я уже не думаю о них.

Лубков, услышав мой ответ, застыл, как охотничья собака, почуявшая в камышах уток.

— Как вас понять? — вежливо осведомился Ващенков.

— Хочу, чтоб школа жила по-новому, а это несколько шире, чем принять обычные меры.

— По-новому… Переворот?

— В какой-то степени.

— Значит, этим признаете, что до сих пор вы неверно работали?

— Приходится признавать.

— Сколько лет вы директором?

— Двадцать.

— И теперь считаете, что в течение двадцати лет вы действовали ошибочно?

— Не во всем, а в чем-то да.

— Ваша школа была, кажется, не на плохом счету?

— Считалась одной из лучших по области.

Ващенков замолчал, не сводя с меня испытующего взгляда. И тут вступил в разговор Лубков. Энергично вышагивая по крашеному полу, он обрушился на меня:

— Разве можно верить этому! Двадцать лет работы! Школа пользовалась заслуженным успехом. Вдруг перечеркнуть все крест-накрест. Не-ет, т-варищ Махотин, эт-то что-то подозрительно. Не тогда вы впадали в ошибки и заблуждения, а теперь! Да, да! Вглядитесь в себя, с вами что-то произошло. И что-то очень странное…

— Простите, — перебил я его, — вы когда-нибудь в жизни признавались себе, что неправы, что можете ошибиться?

— Я, т-варищ Махотин, готов прислушаться к любой критике, а вот вы… Вместо того чтобы принять меры, действовать решительно, пресечь в корне зародыш религиозного дурмана, вы сейчас перед нами рассуждаете о каком-то перевороте, о начинании новой жизни. Готовы даже бить себя в грудь, отказаться от своих прошлых заслуг. Это рисовка! Это желание прикрыть благодушными рассуждениями свою бездеятельность!..

И пошел, и пошел… Я пережидал. Ответственный райкомовский работник, и вдруг — его родная дочь верует в бога. Он не из тех, кто колеблется и сомневается. Раз дочь подвела, значит, она — враг, и он, ее отец, не допустит мягкотелости. Он искренен в своем негодовании.

Ващенков перебил его:

— Попробуем разобраться: в чем же ваши ошибки, Анатолий Матвеевич?

— Шесть лет назад, я, скажем, выпустил из школы Костю Перегонова…

— Так, — склонил голову Ващенков.

— Вчера этот Перегонов с легким сердцем требовал исключить Тосю Лубкову из комсомола…

— Правильно требовал! — заявил Лубков.

— Исключить, когда ваша дочь, товарищ Лубков, собралась бросить школу, значит, оттолкнуть ее от себя к верующим, выбросить ее из нашей жизни. Жестоко?.. Да, но Перегонов не жесток по натуре. Он просто не понимает, мы не научили его этому. Разве не грубейшая ошибка — наша ошибка, моя!

И Лубков вновь вскипел:

— Грубейшая ошибка — потворствовать, спускать, не понимать, что принципиальное, строгое наказание есть своего рода воспитание. Да, да! Если на заседании бюро мне по заслугам влепят выговор с занесением в личное дело, что ж, по-вашему, я должен считать — бюро действует ради одной лишь любви к наказанию? Нет, оно пытается воспитать меня, а на моем примере и других!

— Хотите угрозами заставить думать иначе? Не получится. Угрозами можно запугать человека, он сделает вид, что думает, как вам угодно. Сделает вид, не больше того. Можно палкой поднять с постели больного, но от этого он не станет здоровым.

— Ты бы сел, Юрий Петрович. От твоего мелькания в глазах рябит, — с легкой досадой попросил Ващенков.

Лубков понял, что ему предлагают помолчать, опустился на стул, прямой, с отведенными назад плечами, выпуклой грудью, ладонями, симметрично положенными на колени, — ни дать ни взять божок, нагоняющий страх на идолопоклонников.

Ващенков навалился на стол.

— Рассказывайте.

И я стал рассказывать о наших делах: индивидуализм, разобщающий в школе людей, учеба, основанная на требованиях — выполняй сам, отвечай за себя, атмосфера дискуссий и споров, которая заставит сообща искать, сообща думать, объединит учеников…

Худощавое лицо Ващенкова с большим нависшим носом, как всегда, выражало бесстрастную, вежливую замкнутость, но из темных глазниц неяркие голубые глаза глядели напряженно, пытливо. Человек в человеке, один — обычный, скучноватый, другой — таинственный, не совсем для меня понятный.

Ващенков долго молчал, наконец провел крупной рукой по лбу.

— Что-то похожее я уже слышал… От других учителей…

— Почему другие учителя не должны об этом думать? Назрело, — ответил я.

— Да… — Ващенков снова погладил лысеющий лоб. — Двадцать лет работали…

Лубков решил — Ващенков колеблется, ему нужна поддержка, вновь подал голос:

— От лукавого! Пытаетесь достать ухо через голову!

Ващенков встал, протянул мне через стол свою широкую ладонь.

— Действуйте… Если нужно, буду рад помочь.

Лубков прикусил язык.

16

В конце коридора поставили две урны для голосования. На одной выведено «Физики», на другой — «Лирики». Над каждой урной, на стене, — по размашистому плакату. Рукой лучшего в школе шрифтовика Лени Корякина черной тушью по ватману отпечатано: на левом — «Декларация «физиков», на правом — «Декларация «лириков».

Текст первой декларации писали учителя Тропниковы, самые воинственные представители науки в нашей школе. Он гласит:

История человечества началась с изобретения. Первобытная обезьяна, соорудив из камня топор, перестала быть животным. Труд создал человека! Не картины Рафаэля, а паровые машины, не сонаты Бетховена, а открытие электричества, не стихи «О Прекрасной Даме», а самолет братьев Райт подымали могущество рода человеческого.

Мы стоим на пороге в космос, в наши дни уже тесна Земля — вот пример человеческого всесилия. И те межпланетные корабли, которые скоро возьмут курс на Марс и Венеру, полетят не потому, что гениальные поэты напишут вдохновенные поэмы, а скульпторы изваяют прекрасные памятники. Расчеты математиков, открытия физиков, химиков, биологов понесут эти корабли к неведомым мирам.

Пусть себе искусство украшает жизнь, движет же ее вперед НАУКА, в ней сила человека, ей по достоинству первое место! КТО — ЗА?

Текст же декларации «лириков» сочинял Аркадий Никанорович.

Снимем шапки перед наукой — она воистину всемогуща. Она в состоянии сделать руку более сильной, глаз более зорким, даже мозг более проворным. Она стерла с лица нашей планеты чуму и холеру, черную оспу и желтую лихорадку. Но пусть ответит всемогущая, какими прививками вылечить людей от черствости и равнодушия? Какими формулами высчитать нравственную красоту? А без красоты нравственной, красоты духовной загниет жизнь — ненависть восторжествует над любовью!

О любви можно написать научный трактат. Он объяснит, но не научит любить. А кто возразит, что Левитан своими