— Чего мне с тобой гутарить, чай, не друзек! — заговорил он, зло щурясь. — А по овражьям лучше меньше шастать, вон, одежа изгваздана. Чего жилы рвешь, думаешь начальству героем представиться? Али место присматриваешь, где с Устиньей проще миловаться?

— Она ни при чем здесь, не зарывайся.

— А чего? Тебе долго кулюкать[69] придетси, она у нас на ласку щедрая.

— Да, видать, не ко всем. — Я усмехнулся, и он тут же рванул, успев двинуть мне под ребра острым кулаком. Лошадь шарахнулась в сторону. Мы завертелись клубком в пыли, хорошо, никто нашей позорной возни не видел. Наконец, кое-как скрутив его у подводы, я попробовал уговорить угомониться, но вместо того Стешка резко двинул головой, целясь мне в нос. Отступив, я осмотрелся, посасывая сбитые костяшки. Ущерб невелик — что-то порвали, что-то упало. К лавке шли люди, Стешка, молча поднявшись, принялся собирать подводу.

Битых полчаса я стучал в двери Турща и ждал его на крыльце, но он так и не появился. Я сунул ему под дверь записку с просьбой разыскать меня сразу же, как вернется. Фельдшер, увидев мое лицо, притащил таз. Кое-как я привел себя в порядок. Отмахнувшись от расспросов, что «решено про них с Анной?», я уточнил, не знает ли он, где наш комиссар. Рогинский рассеянно заметил, что он вроде бы уехал «насчет маевки чуть не в Таганрог», непонятно, когда вернется.

— А к вам сюда никто не приходил спулевым ранением? Или, может, вас вызывали?

— Ранением? Нет. У нас тишь да гладь, благодать божья. С самого утра…

Дальше я не слушал, думая, как бы разыскать раненого и как скоро вернется Турщ. Фельдшер, вздохнув — сглазил, мол, — пошел отпереть на стук. Привезли старуху с распухшими от водянки ногами. Я заглянул в покойницкую, где держал записи и чемодан Рудиной. Мне показалось, что за окном, у плетня, кто-то прошел. Пока фельдшер возился со старухой, окончательно стемнело. Рогинский зажег лампы. Он наводил порядок, негромко расспрашивая меня о том, где я был все утро. Отвечал я рассеянно, мысли вертелись вокруг туннеля. Вдруг в покойницкой послышался звон стекла. Мы бросились туда, где все заволокло черным дымом. Когда немного рассеялось, я сумел рассмотреть, что занялось в углу у шкафа со склянками. Окно было выбито.

— Крикнем подмогу?

Дверь скрипнула. Не глядя, Рогинский почти заорал:

— Уйди, Аня! В углу только, сами справимся. — Фельдшер сунул мне штору, сдернутую с окна, и шумно пыхтел, выливая воду.

— Окно разбили. — Сбивая пламя, я сдвинул шкаф в сторону. — Под ноги смотрите! Лейте в тот угол!

— Поворачивайтесь живей! Чуть пиджак вам не прихватило! — Фельдшер ловко сдвинул венский стул.

— Держите, кажется, все. Потушили.

— Облили качественно. — Рогинский притопнул ногой по обгоревшей половице. — Могло и неплохо заняться. Как там моя Аня, как бы хуже ей не было? Сейчас найду вам руки обработать, все же ожглись.

Быстро вернувшись, он достал из уцелевшего шкафа чистые бинты, банку с борной мазью и засуетился.

— Будет здесь одна спокойная ночь? Я-то по глупости своей считал — глушь, сельская пастораль! А что в следующий раз? — Ожоги были мелкие, ерунда.

— Нет, ну что же вы решили с Анной? — Рогинский внимательно сворачивал ненужные бинты.

— Ее нужно устроить в клинику в городе. Скажите, Аркадий Петрович, у вас всегда можно найти порошки немецкие, которые и в городе-то в аптеке не сыскать? Да и так, шоколад, кофе… Откуда нынче? Не из местной же лавки.

— Тут все достают. На почте можно спросить, вам оставят.

— Свертки на почте я приметил, но не предполагал, что этот невротик Астраданцев способен на контрабанду! Думал, его потолок — мелкое жульничество… А ведь и заяц может укусить.

— Ох, ну, Егор Алексеевич, какой из Саши контрабандист! Вы правы, конечно, сам он только посредник. И не вторые даже, а третьи руки. Свертки приносят всегда разные люди, рыбаки. Мол, их просили передать. Или — привезли, продают по случаю. Да и не узнаешь, когда что бывает. Как получит он, к примеру, хороший кофе, тут же скажет нам, своим знакомым.

Наверху заскрипела дверь. Очень озабоченный, прихватив нашатырь и бормоча: «Ане может дурно стать», он быстро вышел.

Я осмотрел комнату, она сильно выгорела с одного угла. Поджигатель или поджигатели дождались, пока стемнело. Выдавили переплет окна, сунулись в комнату, но быстро ушли. Уходя, кинули бутылку, ее осколки валялись тут же. Я поднял один из них, обернув руку платком, принюхался — простейшая зажигательная смесь, бензин для примуса. Для копоти добавили деготь. Сунули в бутылку тряпку и подожгли, перед тем как швырнуть в окно. Пол деревянный, загорелся быстро…

Прихватив лампу, я осторожно спрыгнул с подоконника во двор. Прошел вдоль плетня. Во влажном мягком грунте четко выделялись следы. У фельдшера заплаты на подошве и каблуке галош, его следы были старыми, перекрывались другими. Кто-то еще прошел в мягкой, не городской обуви. И наконец самые свежие, человек долго стоял под окном, чуть скошенный каблук сапога с оковками, я узнал его. На земле пятна от бензина, горелые спички.

Вернувшись к окну, я поднял лампу повыше. Основной принцип судебной медицины, сформулированный французом Локаром: «Каждый контакт оставляет след»… Четкий масляный отпечаток остался на обоях около оконной рамы, поджигатель оперся рукой, когда влезал.

— Есть у вас сито? Самое обыкновенное, для муки, — спросил я фельдшера, когда он вернулся.

Сито я пристроил на гвоздь, что торчал в стене над отпечатком. На сито набросил тряпку, вымоченную в кипятке, — влажные обои легко отошли от стены, так можно было вырезать кусок, не повредив оттиск, и без того порченный гарью. Сравнил отпечаток с тем комплектом, что удалось снять с чемодана. Отпечаток подтвердил мою догадку, да что там — уверенность. И вот вроде бы все законно, а в животе неприятный комок.

* * *

Стешку заперли в подвале бывшей конторы рыбзавода. В помещении с обитой железом дверью и низкими, на уровне земли, окнами держали дебоширов и саботажников. Он твердил, что уехал из Ряженого сразу после нашей потасовки.

— Никуда ты не уехал. Дождался, пока стемнеет, караулил за плетнем. Залез в больницу и поджег, — я не спрашивал, а утверждал.

— С чего выдумал, что я? — неохотно выговорил он, упорно глядя в сторону.

— Ты за стену взялся. Неосторожно. В доме отпечатков не оставил, помнил, а в окно влезал и ухватился.

— От злобы хотел на дым пустить[70], — проговорил он медленно. — С Устей видал тебя. Озлился.

Когда я предъявил ему пыж из приметной бумаги, все той же старой, с