Как-то в понедельник утром, всего за несколько дней до конца триместра, он поймал первоклассника, который копался под конторкой Привратницкой. Тот утверждал, что потерял сумку, но Джона Страза не проведешь. На лице мальчишки ясно читались его намерения — воровство, вандализм или еще что-нибудь, чтобы опозорить Джона Страза, — пацан уже обнаружил бутылку ирландского виски, засунутую под кучу старых газет, и его маленькие глазки горели злобной радостью. Так решил отец и, узнав в мальчике одного из своих мучителей — с обезьяньим личиком и наглыми повадками, — вознамерился его проучить.

Вряд ли, конечно, он действительно сделал ему больно. Он искренне, хоть и с горечью, был предан «Сент-Освальду» и, хотя к тому времени многих ненавидел — казначея, директора, а особенно мальчишек, — саму школу все еще уважал. Но мальчишка начал орать: «Не смей меня трогать!», требовал выпустить его из Привратницкой и наконец пронзительным голосом, режущим отцовскую голову (на которой сказалась вчерашняя поздняя попойка), завизжал: «Пусти меня! Пусти, пусти, пусти, пусти!» — пока его вопли не потревожили доктора Тайда в соседнем кабинете казначейства, и тот бегом примчался в Привратницкую.

К этой минуте мальчишка-обезьянка — его звали Мэттьюз — заливался слезами. Джон Страз был крупным мужиком, способным напугать и без всякой ярости, а в тот день он был очень и очень зол. Тайд увидел налитые кровью глаза и измятую одежду, заплаканное лицо мальчишки, мокрое пятно, расплывающееся по его серым форменным брюкам, и сделал неизбежные выводы. Это стало последней каплей; наутро Джона Страза вызвали в кабинет директора, где в присутствии Пэта Слоуна (в качестве свидетеля разбирательства) он получил второе и последнее предупреждение.

Старый директор такого бы не сделал. Отец был в этом убежден. Стержинг знал, как давит на человека работа в школе, и сгладил бы ситуацию, не устраивая разборок. А этот новый работал раньше в госсекторе, поднаторел в политкорректности и псевдоактивности. Кроме того, под его суровой наружностью скрывался слабак, и он не мог упустить возможности выставить себя сильным и решительным руководителем (притом без малейшего профессионального риска).

Будет проведено расследование, заявил он. Пусть Джон Страз пока выполняет свои обязанности, отчитываясь ежедневно перед казначеем и получая от него инструкции; при этом ему запрещается вступать в какие-либо контакты с мальчиками. Любой последующий инцидент — он произнес это слово с ханжеским самодовольством трезвенника, регулярно посещающего церковные службы, — приведет к немедленному увольнению.

Отец не сомневался, что Слоун на его стороне. Добрый старина Слоун, и чего он тратит время на эти бумаженции, когда ему давно пора быть директором, говорил он. Конечно, отцу не мог не нравиться Слоун — крупный, грубовато-добродушный человек с носом регбиста и рабоче-крестьянскими вкусами. Но как бы тот ни сочувствовал отцовским несчастьям, интересы «Сент-Освальда» для Слоуна превыше всего, и было ясно, что если придется выбирать, то он останется верен Школе.

И все же, говорил Слоун, на каникулах у отца будет время прийти в себя. Он слишком много пьет, совсем распустился. Но по сути человек он хороший, пять лет служит Школе верой и правдой, он справится.

Типичная присказка Слоуна: ты справишься. Он и с мальчиками разговаривал по-солдатски, как тренер по регби, стремящийся сплотить свою команду. Его речь, как и отцовская, была усыпана штампами: «Ты справишься. Будь мужчиной. Чем они больше, тем больнее им падать».

Этот язык отец любил и понимал, и на какое-то время эти слова ему помогли. Ради Слоуна он ограничил себя в выпивке. Постригся и стал тщательнее одеваться. Его задело обвинение Слоуна — что он распустился, и отец даже начал тренироваться по вечерам, отжимаясь перед телевизором, пока я сижу с книгой и представляю себе, что он не отец мне.

Наступили каникулы, и давить на него стали меньше. Стало меньше и обязанностей. Разъехались мальчишки, делавшие его жизнь невыносимой. Он беспрепятственно стриг газоны и в одиночестве обходил территорию, тщательно следя за появлением художников с баллонами краски или бродячих собак.

Казалось, что в такие периоды отец был почти счастлив; с ключами в одной руке и с банкой эля в другой, он свободно бродил по своей маленькой империи, зная, что у него есть свое место — место маленького, но необходимого винтика в великолепной машине. Так сказал Слоун, а значит, так оно и есть.

Меня же занимало другое. После конца триместра нужно выждать хотя бы три дня и только потом позвонить Леону, чтобы договориться о встрече. Он говорил дружелюбно, но не спешил. Они с матерью, сказал он, ждут гостей, которые поживут у них, и ему придется их развлекать. Это был удар, ведь мы строили такие планы, но жаловаться нельзя, потому что на капризы Леона лучше всего не обращать внимания и позволить ему поступать по-своему.

— Эти люди — друзья твоей матери? — Я спрашиваю не столько из интереса, сколько для того, чтобы он поговорил со мной еще.

— Ага. Тайнены с ребенком. Возни, конечно, много, но мы с Чарли будем все делать вместе. Передавать сэндвичи с огурцом, наливать херес и все прочее.

Он говорит вроде бы с сожалением, но мне чудится, что он улыбается.

— А что за ребенок?

Я уже вижу умненького веселого школьника, который полностью затмит меня в глазах Леона.

— Э-э, Франческа. Маленькая, толстая, помешанная на пони. Хорошо, что Чарли здесь, иначе пришлось бы и за ней приглядывать.

— Ясно.

Мне не удается скрыть огорчение.

— Не волнуйся, — отвечает Леон, — это ненадолго. Я позвоню тебе, лады?

Это ставит меня в тупик. Конечно, нельзя не дать Леону мой телефон, но мысль о том, что трубку может взять отец, не на шутку меня встревожила.

— Да ладно, встретимся как-нибудь, — говорю я. — Не проблема.

Итак, остается только ждать. Мне тревожно и нестерпимо скучно, я разрываюсь между желанием дождаться звонка Леона и столь же сильным порывом поехать на велосипеде к его дому в надежде «случайно» встретить. Друзей у меня нет, я не могу усидеть на месте, чтобы почитать, даже пластинки слушать не могу — от них тоска по Леону еще нестерпимее. На дворе чудесное лето, какое бывает только в книгах и воспоминаниях: жаркое, зелено-голубое, жужжат пчелы, шепчет листва, но я этого не замечаю — с таким же успехом мог бы лить дождь каждый день. Без Леона все не в радость. Я таюсь по углам, подворовываю в магазинах — просто от злости и безделья.

Через некоторое время отец что-то замечает. Из благих намерений он временно становится бдительным и высказывается по поводу моей апатичности и переменчивого настроения. Болезни роста — так он это называет и советует физические упражнения и свежий воздух.

Конечно же, я расту: в августе мне исполняется тринадцать, начинается бурное развитие. Худоба, правда, не исчезает, и кости такие же тонкие, но сент-освальдская форма становится тесной, особенно блейзер (придется вскоре раздобыть другой), а лодыжки торчат на два дюйма из-под брюк.