Попытки оккупационных властей удержать цены на довоенном уровне привели к распределению ряда важнейших для населения продуктов по спискам, карточкам (как это имело место в Минске), которые далеко не всегда можно было отоварить.

В генеральном округе «Беларусь» в соответствии с «премировальным планом» 1943–1944 годов в каждом магазине текстильных изделий вывешивался список всех прядильных изделий, предлагаемых населению.

На оборотной стороне текстильного талона была напечатана часть упомянутого списка для ориентации в выборе нужного товара. Владелец текстильного талона мог, например, приобрести: «женский платок на голову или одна пара портянок = 4-м текстильным талонам; 1 метр фланели = 8-ми текстильным талонам; рабочие брюки (1 шт.) = 28-ми текстильным талонам…»[172]

Понятно, что созданная немцами чрезвычайно сложная и запутанная валютная, точнее, псевдовалютная система, да еще сопровождаемая заведомо обреченными на неудачу попытками удержать цены на довоенном уровне, на практике обернулась самой отчаянной спекуляцией, и советский рубль при этом сохранял роль расчетной единицы.

Вот что вспоминала о денежных расчетах в оккупированной Анапе Тамара Анатольевна Иванова: «Ходили тогда немецкие марки и русские рубли. Мы с русскими рублями, а немцы нам давали марки. Я помню, что бабушка ходила продавала тонкие стаканы. Немец купил эти стаканы у нее. И сказал: «Это не советские стаканы, это еще николаевские стаканы». Она продала наш екатеринбургский альбом. Там было очень много открыток Урала, и немцы купили Мою красивую довоенную куклу. Очень была у меня шикарная кукла. Это купил румын за кукурузу. Дал нам кукурузу забрал эту куклу. Ходили вот так, торговали».[173]

Писатель Анатолий Кузнецов, ребенком переживший оккупацию в Киеве, так описывал свои коммерческие операции: «Мы с Колькой Гороховским продавали сигареты. Это дело проще пареной репы. Мы ехали на огромный Галицкий базар, высматривали подводы с немцами или мадьярами и спрашивали у них:

— Цигареттен ист?

— Драй гундерт рубель.

— Найн, найн! Цвай гундерт!

— Найн.

— Йа, йа! Эй, зольдат! Цвай гундерт, битте!

— Вэ-ег!

— Цвай гундерт, жила, кулак, слышишь! Цвай гундерт?

— Цвай гундерт фюнфциг…

(Сигареты есть? — Триста рублей. — Нет, нет! Двести! — Нет. — Да, да! Эй, солдат! Двести, пожалуйста! — Про-очь! — Двести… Двести? — Двести пятьдесят…)

Они были спекулянтами что надо, продавали любое барахло и торговались, дрались, но, в конце концов, коробку в двести сигарет отдавали за двести рублей. Только с трудом.

В этом деле одна тонкость: когда торгуешься с немцем, нужно работать не только языком, но доставать деньги и совать ему под нос; при их виде он нервничает, невольно тянется рукой, чтобы взять, ну, а взял — значит, продал.

В первый раз нас здорово облапошили: привезли домой коробки, распечатали, а в них недостает по пятнадцать сигарет: немцы проделали дырочки и проволокой повытаскивали. Потом мы, покупая, всегда распечатывали и проверяли пачки. Такой, понимаете, большой диапазон: с одной стороны, завоевание и культурное обновление всего мира, с другой — грязное белье с убиваемых снимают и сигареты проволокой таскают.

И вот мы носились по Куреневке с утра до ночи — по базару, у трамвайного парка, на углах и мостиках, а к концу смены у заводов, — и пачку удавалось распродать дней за пять. Поштучно мы продавали сигареты по два рубля, за пять дней я зарабатывал до двухсот рублей, на целых полтора кило хлеба.

Итак; в половине седьмого я уже курсировал вдоль очереди, утюжил базар, бодро вопя:

— Есть сигареты «Левантэ», крепкие первосортные сигареты «Гунния», два рубля, дешевле грибов! Дядя, купи сигарету, полезно для ж…»[174]

Получается, что оптовая цена одной сигареты — рубль, розничная — два рубля. У Кузнецова приводятся и киевские цены на рынке осенью 1942 года: 1 килограмм хлеба — 250 рублей, 1 стакан соли — 200 рублей, 1 килограмм масла — 6000 рублей, 1 килограмм сала — 7000 рублей. Зарплата рабочих и служащих — 300–500 рублей в месяц.[175]

Надо отметить, что цены на оккупированной Украине были заметно ниже, чем, например, под Ленинградом. Там, например, уже в самом начале оккупации хлеб стоил намного дороже, чем в Киеве.

Вот что записала в дневнике жительница Пушкина Лидия Осипова 12 ноября 1941 года: «Жизнь начинается робиньзонья. Нет… самого необходимого. И наша прежняя подсоветская нищета кажется непостижимым богатством. Нет ниток, пуговиц, иголок, спичек, веников и много что прежде не замечалось… Особенно тягостно отсутствие мыла и табаку… От освещения коптилками, бумажками и прочими видами электрификации вся одежда, мебель и одеяла покрыты слоем копоти…

…Немцы организовали богадельню для стариков и инвалидов… Организован также детский дом для сирот Там тоже какой-то минимальный паек полагается. Все остальное население предоставлено самому себе. Можно жить, вернее, умереть, по полной своей воле. Управа выдает своим служащим раз в неделю да и то нерегулярно или по килограмму овса или ячменя… или мерзлую картошку..

Голод принял уже размеры настоящего бедствия. На весь город имеется всего два спекулянта, которым разрешено ездить в тыл за продуктами. Они потом эти продукты меняют на вещи. За деньги ничего купить нельзя. Да и деньги все исчезли… Хлеб стоит 800–1000 руб. за килограмм, меховое новое пальто — 4–5000 рублей»…

В перестроечную и постперестроечную эпоху возникла версия о том, что если бы Ленинград сдали немцам, то его население было бы спасено от голодной смерти. Сторонники этой версии как-то забывают поинтересоваться тем, что происходило по другую сторону блокадного кольца, сомкнувшегося вокруг Ленинграда. А ведь на оккупированной немцами территории Ленинградской области голод был не менее страшным, чем в окруженной северной столице.

«24 декабря. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5–6 рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две — две с половиной выбиты снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч Все остальные вымерли Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались по своим норам, и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и тоже — достать какой-нибудь еды…