«Но в законе Господа воля Его». Стих второй.

Эти отсылки к псалмам в обычной беседе были совершенно естественными. Так делали даже послушники, реже бывавшие на службах, поскольку распорядок дня всех монахов определялся постоянными монастырскими службами в церкви от заутрень до вечерен и повечерий и даже ночными службами, на которые будили далеко за полночь, и пели братья именно псалмы – разумеется, по-латыни. За неделю они могли одолеть все сто пятьдесят.

И в псалмах заключалась вся человеческая жизнь. Там содержались фразы на каждый случай. Как простой сельский люд зачастую изъяснялся местными выражениями и поговорками, так и монахам было естественно говорить цитатами из псалмов. Эти слова они слышали постоянно.

– Да. Закон Божий, – кивнул аббат. – Конечно же, он его изучил. В Оксфорде.

Их орден не относился к интеллектуальным, но лет десять назад возник порыв отправить в Оксфорд нескольких самых смышленых монахов. Брат Адам покинул Бьюли.

– Оксфорд… – Джон Гроклтонский повторил это слово с отвращением.

Аббат мог одобрять Оксфорд, но он – нет. Он назубок знал псалмы, этого было достаточно. Люди, подобные брату Адаму, могли считать себя выше других. И хотя в Оксфорде монахов поселили весьма далеко от самого университетского городка, они все равно пропитались мирской порчей этого места. Они были не лучше его, они были хуже.

– Когда пробьет мой последний час, не считаешь ли ты, что брат Адам станет хорошим аббатом? – заметил аббат и посмотрел на приора так, словно рассчитывал на его согласие.

– Это случится уже после меня, – мрачно ответил Гроклтон.

– Вздор, дорогой мой брат Джон! – радостно возразил аббат. – Ты всех нас переживешь.

Зачем он так поддел приора? Мысленно вздохнув, аббат наложил на себя епитимью. «Именно упрямое людское нежелание признать свои недостатки вытягивает худшее из меня, – подумал он, – и вот сейчас сделало повинным в жестокости».

Однако эти размышления резко прервались воплями, донесшимися от наружных ворот. Через мгновение появилась фигура, которая помчалась к ним, сопровождаемая несколькими встревоженными монахами.

– Отец аббат! Идите скорее! – выкрикнул человек, задыхаясь.

– Куда, сын мой?

– На ферму Соли. Там произошло убийство!

Никто не гнался за ним. Люк отдыхал в зарослях утесника, прикидывая, что делать дальше. В миле от него пастух из аббатства гнал на пустошь отару овец, но его не заметил.

Почему он это сделал? Бог свидетель, он не собирался. Этого никогда не случилось бы, не появись брат Мэтью. Но это не оправдание. Особенно притом что именно брат Мэтью – он скривился при мысли о несчастном брате Мэтью, лежащем в луже крови, – оставил его, простого послушника, присматривать за фермой в свое отсутствие.

Цистерцианцы отличались от других монахов. Почти все монашеские ордены опирались на древний Устав святого Бенедикта, а закон святого Бенедикта был ясен: монахи обязаны жить общиной в постоянной молитве, уравновешенной физическим трудом, и должны принять обеты бедности, целомудрия и послушания. Послушание и даже целомудрие обычно более или менее соблюдались. Но бедность всегда становилась проблемой. Не важно, в какой простоте зарождались монастыри, но в итоге они обязательно богатели. Их церкви приобретали величие, а жизнь монахов облегчалась. Реформаторы появлялись снова и снова. Самым примечательным был французский орден в Клюни, но даже клюнийские монахи в конечном счете пошли тем же путем, и их место занял новый орден, вышедший из монастыря в Сито в Бургундии: цистерцианцы.

Их было ни с кем не спутать. Известные как белые монахи, поскольку носили одеяния из простой некрашеной шерсти, цистерцианцы избегали грешного мира, выбирая для своих монастырей места дикие и пустынные. Их фермерские усадьбы, которые часто находились за несколько миль от монастырей, особенно славились овцеводством. У монахов Бьюли насчитывалось несколько тысяч овец, и пасли их не только на Большой территории, но и на редколесье Нью-Фореста, где им предоставили права на выпас. А для гарантии того, что бóльшую часть времени монахи будут отдавать молитве, имелись младшие монахи-послушники, которые принимали монастырские обеты и посещали отдельные службы, но их главным занятием был выпас овец и работа в полях. Обычно это бывали совершенно неотесанные местные парни, которых по той или иной причине притягивала либо религиозная атмосфера монастырей, либо их надежность и безопасность. Такие, как Люк.

Они пришли накануне ночью. Восемь человек. С луками и псами. Роджер Мартелл, молодой аристократ-сумасброд, и четверо его друзей, но трое остальных были местными – простыми ребятами вроде него самого. Один был его родственником – Уилл атте Вуд. Люк вздохнул. Беда была в том, что в Нью-Форесте все оказывались родней.

Хоть бы его не ставили на хозяйство! Брат Мэтью, разумеется, оказал ему услугу. Ферма Соли была важным местом. Монахи занимались не только скотоводством и земледелием, но и разведением рыбы. В соседнем Трухэме имелся и олений парк, тоже принадлежавший аббатству.

Брат Мэтью знал, что приор не жалует Люка. Поручая его заботам ферму, он давал Люку возможность доказать приору свою надежность. Но когда прибыл молодой Мартелл с друзьями и потребовал предоставить на ночь кров, такому простолюдину, как Люк, было нелегко им отказать.

Он понимал, что они, разумеется, браконьерствовали. У них даже был убитый олень. Это считалось серьезным преступлением. Король больше не требовал лишать жизни или конечности за убийство своего драгоценного оленя, но штрафы бывали солидные. Предоставляя им кров, он тоже станет преступником. Так почему же он предоставил? Разве ему угрожали? Мартелл, конечно, обругал его и наградил взглядом, от которого Люк пришел в ужас. Но в сердце он знал истинную причину, ибо Уилл пихнул его и прошептал:

– Ну же, Люк! Я сказал им, что ты мой родственник. Хочешь меня опозорить?

Они съели весь хлеб и весь сыр. Пивом остались недовольны. Но все лучшее пиво и вино для гостей находились в аббатстве, а не на жалкой ферме. Утром они ушли.

Помимо Люка, на ферме было всего человек шесть послушников и столько же наемных работников. Но говорить о чем-либо не имело смысла. Все всё поняли. О незаконном визите не будет сказано ни слова.

– Как быть с сыром и пивом? – отважился спросить один послушник.

– Подвыдернем затычку, прольем немного пива на пол и ничего не скажем. Если кто-нибудь заметит, то решит, что оно вытекло само. А что до сыра, то я скажу, что его украли.

Наверное, это бы сработало, не будь брат Мэтью таким зорким и не реши он заглянуть на ферму всего через два дня после посещения ее Мартеллом. Ворвавшись вскоре после полудня, он быстро оценил обстановку, моментально заметил сочащееся из бочонка пиво и призвал Люка.

– Видать, со вчерашнего дня течет… – начал Люк, но дальше не продвинулся.

– Чепуха! Бочонок был полон. Течет по капле. Во всяком случае, когда я уходил, затычка сидела плотно. Тут кто-то пил. – Он огляделся. – И весь сыр пропал.