Ведь я, в конце концов, собирался лететь в космос.

Многие считают, что дни перед стартом — самое напряженное время в жизни астронавта. На самом деле все наоборот: неделя до старта или около того — это период, когда мы наиболее близки к безмятежности и спокойствию с профессиональной точки зрения. Одна из причин этого спокойствия заключается в том, что мы не тянем до последнего и не оставляем невыполненных дел до самого старта. Мы годами готовимся к каждой экспедиции, думаем и мечтаем о космическом полете большую часть жизни. Другая причина заключается в том, что эти дни мы проводим в предполетном карантине. Астронавты полушутя называют его «тюрьмой для белых воротничков»; у нас есть охранники, мы не можем покидать территорию, а большинство посетителей вынужденно разговаривать с нами через стекло. Однако мы, конечно, добровольно сидим на этом карантине, мы обеспечены всем необходимым, о нас заботятся и ухаживают так внимательно, что сторонний наблюдатель может никогда не догадаться, что настоящая причина нашего пребывания здесь — медицинская. Главная задача — защитить нас от инфекции на Земле, чтобы мы не заболели и не потеряли работоспособность в космосе.

На орбите даже простой насморк может доставить много серьезных хлопот. В невесомости носовые пазухи не очищаются и ваша иммунная система работает менее эффективно, поэтому вы чувствуете себя намного хуже и болеете дольше. Кроме того, в ограниченном пространстве космического корабля заражение инфекцией остальных членов экипажа практически гарантировано. Именно это произошло во время экспедиции корабля «Аполлон-7» в 1968 г. У командира корабля Уолтера Ширра в 11-дневной экспедиции развилась сильная простуда, а к концу экспедиции все три члена команды были настолько больны, что отказались надевать свои шлемы во время посадки. Они опасались, что после входа в плотные слои атмосферы из-за роста давления их барабанные перепонки могут лопнуть, поэтому астронавты хотели выравнивать давление обычным способом, который обычный человек использует во время авиаперелета: нужно зажимать нос во время выдоха. И, конечно, они не смогли бы этого сделать, если бы надели свои шлемы, похожие на большие круглые аквариумы. Перебранка экипажа с Центром управления в Хьюстоне велась в крайне раздраженных тонах, и после этого инцидента ни один из трех астронавтов больше ни разу не был отправлен в космос. Спустя годы Ширра появился в рекламном ролике средства против отеков «Актифед», которое он принимал в космосе.

В 1960-е гг. часто случалось так, что астронавтов отправляли в космос в отличном здравии, но спустя день или два после начала экспедиции вирусное заболевание давало о себе знать. Экипажу «Аполлона-12» тоже в итоге пришлось положиться на «Актифед»; все три астронавта «Аполлона-8» переболели гастроэнтеритом, причем на орбите это заболевание переносится еще хуже, чем на Земле. И тем не менее только в 1970 г. в НАСА решили, что, пожалуй, неплохо было бы изолировать экипаж перед стартом. Последней каплей стала экспедиция «Аполлона-13»: за три дня до старта дублеру пришлось заменить одного из членов экипажа, у которого был контакт с носителем вируса кори (правда, он так и не заболел). Уже во время экспедиции, в процессе ликвидации смертельно опасной аварии — серьезного повреждения одного из модулей корабля в результате взрыва кислородного баллона — другой астронавт из экипажа слег из-за инфекции. После этого случая предполетный карантин стал обязательным.

Когда мы еще летали на шаттлах, в карантине мы проводили шесть или семь дней. Этого времени чаще всего достаточно, чтобы вирус смог себя проявить. В Космическом центре им. Кеннеди условия в наших палатах были спартанскими — маленькие пустые комнаты с комодом и жесткой кроватью, почти как в военных казармах, зато настроение было веселым. Конечно, для членов экипажа старт был знаковым событием, но полеты шаттлов с 7 астронавтами на борту были, можно сказать, регулярными. Отправлять астронавтов в космос для специалистов в Центре им. Кеннеди было делом привычным. К 2011 г., когда программу полетов шаттлов закрыли, было выполнено 135 запусков, большая часть которых не удостоилась даже упоминания в вечерних новостях.

Сегодня, когда единственным кораблем, доставляющим людей на МКС, остался «Союз», и отправляется он не из солнечной южной Флориды, а из пустынной казахской степи, карантин проходит совершенно иначе. Теперь в космос отправляется только дюжина человек в год, и проводим мы там несколько месяцев, а не пару недель, как раньше, а это уже достаточно длинный срок, чтобы начать чувствовать себя на МКС как дома. Кроме того, за столь длительное время нашего отсутствия может что-то случиться и на Земле. Понимание того, что с людьми, которых мы любим, может произойти что-то плохое, пока мы в космосе, и при этом мы ничем не сможем им помочь и даже не сможем пораньше вернуться обратно, придает пребыванию в карантине несколько более формальный и философский характер.

Еще одно отличие в том, что русские, такие строгие и серьезные в своем отношении ко многим вещам, большие любители вынужденного бездействия. На Байконуре в Казахстане мы сидим в карантине дольше, чем у себя на мысе Канаверал, — целых 12 суток, при этом, кажется, в Роскосмосе считают, что и этого времени недостаточно. Перед нашим последним полетом моего коллегу по команде Романа отправили вместе с его семьей на пять дней за город в санаторий, чтобы он смог расслабиться и отдохнуть, и это еще до карантина. (А по завершении экспедиции космонавтам дают несколько месяцев отпуска, тогда как астронавты возвращаются в Центр подготовки спустя всего несколько недель после возвращения на Землю, хотя, конечно, никто от нас не ждет, что, как только мы переступим порог, тут же взвалим на себя весь объем обязанностей.)

В наши дни карантин проводится не только в медицинских целях, но и в психологических: вынужденный тайм-аут позволяет сделать паузу, сосредоточиться на том, что нам предстоит выполнить, и осознанно начать переход к новому жизненному порядку. Эмоционально и психологически карантин — это такая «придорожная гостиница» на пути в космос.

* * *

Когда в декабре 2012 г. мы покинули Звездный городок, чтобы отправиться в Казахстан, перед посадкой в самолет была обычная сумасшедшая кутерьма, но потом, уже в самолете, наступил момент спокойствия и умиротворения. Том, Роман и я направлялись из мрака и неопределенности подготовительного этапа в свет и ясность стартового дня: самолет был полон нашими планами, надеждами и мечтами, казалось, до них даже можно дотронуться. Когда мы начали снижаться, я смотрел вниз в иллюминатор, и открывшийся вид показался мне не слишком привлекательным. Сыр-Дарья темной полосой текла по бурой равнине, по которой были рассеяны низкие утилитарные многоквартирные дома, утыканные спутниковыми тарелками. Открывшийся пейзаж отличался полным отсутствием холмов и небольшим количеством деревьев. Это место выглядело точно так, как выглядит место, в котором падение ракеты не причинит никому неудобств и даже не привлечет внимания.

Байконур — это космодром; космические старты — его основная задача, смысл его существования, при этом в облике этого места нет ничего даже отдаленно похожего на блестящие футуристические образы космических портов. То же можно сказать и о жизни в этом городе — сезонные экстремальные колебания температуры не способствуют яркой городской жизни. Летом здесь невыносимая жара, но мы прилетели в декабре, и было так холодно, что после нескольких минут пребывания на улице под ярким голубым небом на кончиках моих ресниц образовался иней. На окраинах Байконура через дыры в заборах бродили верблюды, а бездомные собаки выли, чувствуя приближение зимы. Было ощущение, что мы в городе-призраке, застывшем в советском прошлом и источающем запах истории, городе-хвастуне, лишенном фантазии. Дерево, посаженное Юрием Гагариным, первым человеком, побывавшем в космосе, тем не менее буйно разрослось на этой, в общем-то, бесплодной земле.