— Кругом, батюшка, виноват, — развела она руками, лишь только Осокин затронул вопрос. — Нигилиста какого-то вздумал корчить! Ну что, много выиграл?

— Да чем же я виноват?

— Че-ем? — даже вытаращила глаза Татьяна Львовна. — А кто на награждение отца крестного наплевал?

— Ну зачем, тетушка, так резко?

— Ты память его оскорбил! Теперь косточки его покоя лишены… Какое право имел ты судить его поступки?… Святой какой выискался!

— Да будет вам!

— С этого все у тебя под гору и пошло… Недаром все огулом тебя винят!

— Знаю я, тетушка, кто тут орудует… Павлу Иванычу да Софье Павловне куда как неприятно было, что из богатого наследника я превратился в труженика, которому надо зарабатывать кусок хлеба, а не жить на готовое!

— Да позволь, Орест Александрыч, не вправе разве была жена твоя сердиться на твою глупость: сто слишком тысяч за окно швырнул!.. Положим, сестре отдал… не чужая… да ведь мог и половину дать, а другую в дом принести. Ведь если бы ты холостой был — ну дури в свою голову, сколько хочешь, а уж женился — так бредни-то надо было отложить в сторону.

— Тетушка! Вот вы все бредни да бредни… Выслушайте меня…

— Нечего мне слушать! — замахала руками Татьяна Львовна. — Опять свое понесешь — знаю; крестного отца прах тревожить будешь… И не начинай!

Осокин пожал плечами.

— Гордость в тебе сатанинская: все на свою мерку переделать хотел — ну, что, переделал? Бейся теперь как рыба об лед, да все-то еще приговаривают: сам виноват!

— Неужели же виноват и в том, что жена моя уехала с этим мерзавцем? — спросил Орест.

— А ты думал нет? Да, прямо говорят: с таким сумасшедшим и жить-то было нельзя… Софья Павловна воспитания деликатного, а он ее, из-за своих глупостей, чуть не белье стирать заставлял, во всем ей отказывал, а напоследок на-ка, и из службы выгнали! Так что за сласть за эдаким мужем жить!

— А о поступке-то ее ничего? Что от живого мужа с любовником уехала… на содержание поступила?

— Кто говорит, не по закону сделала… Да ведь, Орест Александрыч, мало ли что деньги скрашивают! Вот если бы она с голышом убежала — дело другое; каменьями бы закидали! — От жены получал что-нибудь?

— Нет.

— Как же она там без паспорта-то живет?

— Деньги все сделают… Госпожой Огневой вероятно назвалась. — Ну, а Ильяшенков-то что, тетушка?

— Да что… ему хоть и совестно за дочь, а приятно все-таки знать, что она как сыр в масле катается, в бомонде вертится; — ну, да и назначенные ей деньги теперь просвистать можно!

— Напрасно он так на Огнева надеется: бросит он Софью Павловну, и скоро бросит, помяните мое слово! Там, где расчет играет роль — не жди прочности; Огневу нравилась красота Софьи Павловны, а той его деньги… а так как красивая рожица скорее надоест, чем деньги, то и выходит, что Леонид Николаевич предупредит свою любовницу в разрыве.

— Ну, дела теперь не поправишь… скажи, как же ты без службы маяться-то будешь?

Осокин передал тетке о своих занятиях и предположениях.

— Хорошо это, Остя, а все казенное-то место куда лучше бы было: и чины и кресты, а главное — пенсия… На частной этого ведь нет.

— Мне, тетушка, хлеб нужен… От усадьбы жить нечем…

Затем разговор перешел к Надежде Александровне, к ее покойному супругу и к Каменеву.

VIII

Третий месяц приходил уже к концу с тех пор, как Осокин поселился у сестры. Занятия его шли успешно, он много работал и не скучал, а тихая жизнь, охватившая его, мало помалу начала восстанавливать его нарушенное душевное равновесие. Женою он уже мало интересовался; получил он от нее как-то письмо из Монтре с просьбою выслать паспорт, что и не замедлил исполнить, затем дошли до него слухи о том, что Софья Павловна производит фурор где-то на водах, что с нее берут моды и величают во всех отелях «princesse Ossokine» — вот и все. Следить за ее действиями он считал не только излишним, но даже и не интересным.

В Грязях имя Софьи Павловны вовсе не упоминалось; и по весьма естественной причине — не вызывать в памяти Ореста неприятные воспоминания, и потому, что Софи действительно никто не занимался. Надежда Александровна видела в ней женщину, погубившую ее любимого брата, Каменев — кокотку, без всякого внутреннего содержания. Настя — изверга, не умевшего оценить любовь Ореста. При такой обстановке, прошлое Осокина все более и более отодвигалось назад, несчастие, казавшееся ему крайне тяжелым, принимало вид хотя и горькой, но весьма обыкновенной ошибки — и жизнь снова брала над ним свои права, манила на тот же тернистый путь ошибок и заблуждений, где так мало счастия и так много горя!

Время в Грязях проходило весело. Дни стояли чудные, и влюбленная чета всецело отдавалась деревенским удовольствиям. Каменев, всю первую молодость проведший в упорном труде, не раз боровшийся с нуждой и неудачами, рад был отдохнуть и душою и телом. Впервые он полюбил женщину и на беду жену другого… Со смертию в душе, отказался он от того блаженства, которое в глазах его было сродни преступлению, и вернулся опять к своей трудовой, ничем не согретой жизни — и вдруг… эта жизнь осветилась, счастье нежданное-негаданное внезапно нахлынуло — можно было обезуметь от радости! И Каменев действительно ожил, словно воскрес от неизлечимой болезни; он вполне отдался той сладостной волне, которая увлекла его, и жадно, всею душою, воспринимал мало знакомые ему впечатления. О Надежде Александровне и говорить нечего: куда делись ее нездоровье, слезы и нервные припадки!

Говорят, ничто так не возбуждает жажды счастья, как вид самого счастья; пожалуй оно и так: по крайней мере, в отношении не только к Насте, но и к Оресту мнение это оказалось справедливым. Чем больше отдалялся молодой человек от своего прошлого, чем равнодушнее относился к нему — тем чаще начинал он чувствовать свою душевную пустоту, свое одиночество. В Грязях он, конечно, был в родной семье; на всяком шагу он видел горячую любовь не только сестры, но и Каменева, дружбу Насти — и, на первых порах, это его удовлетворяло; но затем этого показалось ему мало… Орест и сам хорошенько не знал, чего ему недостает, но сознавал, что жизнь его вступает в иной фазис и что, кроме дела и дружбы окружающих нужно и еще кое-что, чтобы ее наполнить.

Однажды вечером сидели они с Настей в саду, на дерновой скамье. Прямо перед ними усохшая береза отчетливо