Уворачиваясь от прохожих и ловко маневрируя между машинами, он перебежал на другую сторону улицы, оглянулся и повернул за угол. Никто за ним не гнался. Он остановил желтое такси и поехал домой. Ларри дома не оказалось.

В своей комнате он посмотрел в зеркало и не узнал себя, хотя лицо его совершенно не изменилось. «Неужели я его убил?» — подумал он. Заметив, что весь обливается потом, он принял душ. Когда он, с полотенцем вокруг бедер, наливал в кухне кофе, в дверь позвонили. Он на цыпочках прошел по коридору и осторожно посмотрел в глазок. Двое мужчин того же типа, что и его провожатые в аэропорт. Они позвонили еще раз, тихо обменялись несколькими словами, которых Георг не понял, потом один прислонился к противоположной стене, а второй исчез из поля зрения. Георг ждал. Тот, что стоял у стены, время от времени менял позу. Георгу вдруг пришло в голову, что он сейчас мог бы ехать в аэропорт с тридцатью тысячами долларов в кармане. Или они просто хотели без эксцессов выманить его на улицу и сунуть в машину, а по дороге прикончить? А что с ним собираются сделать эти два подонка? Как быть? Дождаться Ларри и выйти из квартиры вместе с ним? Выйти, чтобы пойти — куда? Но он в любом случае должен дождаться Ларри, чтобы спросить фамилию репортера из «Нью-Йорк таймс». Почему он не сделал этого раньше?

Георг оделся и сложил в папку все, что собирался показать репортеру: копии чертежей Мермоза, фотографии Булнакова и его людей в Пертюи, газетную вырезку со статьей и книгу о вертолетах, фото Франсуазы. Потом он услышал на лестничной площадке громкие голоса. Перед дверью стоял Ларри с полиэтиленовым мешком с продуктами в одной руке и с ключами в другой. Один из подонков все что-то говорил и говорил. Ларри качал головой, пожимал плечами, потом повернулся к двери и сунул ключ в замочную скважину. Георг увидел прямо перед собой его лицо, увеличенное линзами глазка, огромный рот, раздувшиеся ноздри, глаза, волосы и подбородок, искаженные гротескной перспективой.

Прежде чем дверь открылась, Георг подскочил к кухонному окну, сдвинул в сторону оконную решетку, вылез на пожарную лестницу и резким движением руки задвинул за собой решетку, потом проворно спустился на уровень следующего этажа. Лестница тряслась и громыхала, стены двора-колодца отзывались гулким эхом. Георг прижался к стене под карнизом, дождался, пока грохот не стихнет, и, замирая от страха, прислушался. Наверху все было спокойно. Он посмотрел вниз: мусорные контейнеры, мешки с мусором, кошка…

Он выждал двадцать минут. «Может, мне надо было остаться наверху и помочь Ларри, если бы эти уроды стали наезжать на него. А может, все как раз потому и обошлось мирно, что меня не оказалось в квартире? Один из них вталкивает Ларри в прихожую, видит меня, бросается на меня, Ларри пытается ему помешать, тот достает револьвер или пистолет, или что у них там…» Он живо представил себе эту сцену.

Как же быть дальше? Куда идти? Возвращаться к Ларри он не мог. К Хелен? У нее уже наверняка ждут такие же два типа. Кроме того, ему не хотелось подвергать ее опасности.

В руке он все еще держал папку с бумагами для репортера. «Я должен найти его, — думал он. — А дальше пусть они разбираются с ними сами — журналисты, ЦРУ, ФБР. А что если Булнаков и его команда опять смоются, лягут на дно, заметут следы? Или моего материала окажется недостаточно? Ну, тогда я хотя бы смогу спокойно собрать пожитки и улететь домой. Домой?..»

Но это все потом. Сейчас нужно продержаться день и, может быть, ночь. Он знал, что Ларри собирался ехать на Лонг-Айленд к какой-то «literary critic» и переночевать там. Мэри… Мэри… Красивая женщина, говорил он. Литературный критик или критический литератор. Ларри называл и фамилию, но Георг никак не мог ее вспомнить. Значит, вызвонить его там, на Лонг-Айленд, у этой Мэри, не получится. Он посмотрел на часы: еще не было даже двенадцати. Георг начал осторожно спускаться по лестнице, стараясь не греметь и не пугать хозяек кухонь. На четвертом этаже кухонное окно и решетка оказались открытыми. Кухня была пуста — ни кастрюль, ни посуды в раковине, ни раскрытой пачки кукурузных хлопьев или газеты на столе. Георг влез в окно и прошел по комнатам. Жалюзи были опущены и отбрасывали бледную полосатую тень на свежеокрашенные стены и отполированные полы. Квартира ждала новых жильцов. Георг, не желая быть застигнутым врасплох управляющим, новым или старым квартиросъемщиком, тихо надел на дверь цепочку и лег на пол в коридоре.

Когда он проснулся, было уже темно. От лежания на жестком полу у него болели все кости. Он встал, прошелся по квартире, выглянул наружу. Горели окна домов, уличные фонари; на Сто пятнадцатой улице все было тихо, а на Бродвее сновали светлячки фар и габаритных огней. Было одиннадцать часов. Он спал как убитый. А теперь его мучил голод.

Голова у него еще плохо соображала. Он спустился по пожарной лестнице во двор, вошел в подвал, прокрался через домашнюю прачечную и каморку управляющего домом и нашел дверь, ведущую к лестнице наверх, на улицу. Лишь когда он захлопнул ее за собой, ему пришло в голову, что он уже не сможет вернуться обратно и что ему следовало бы еще раз подняться в свою квартиру и посмотреть, что там. И что провести ночь в квартире, пусть даже с пустым желудком, лучше, чем… чем где? Он представления не имел, где будет ночевать.

Он долго ждал, не появится ли в подворотне, под козырьком витрины или у одной из припаркованных напротив подъезда машин какой-нибудь подозрительный тип. Так никого и не увидев, он пошел прочь, но не к Бродвею, а к Риверсайд-драйв и, прячась в тени, прошел до самого конца парка. Потом повернул на Семьдесят вторую улицу, пересек Вестэнд-авеню и Бродвей и вошел в итальянский ресторан на Коламбус-авеню. Это был дорогой ресторан, но официанты старались изо всех сил, а паста была очень вкусной, и Георг, который, вымывшись и причесавшись в туалете, остался вполне доволен своим внешним видом, наслаждался этими материальными благами. Он остался в живых. Да что там — он победил! Он уже успел осушить бутылку каберне-совиньон и теперь хихикал, вспоминая этих подонков, треск ломающихся досок, вопль из шахты лифта и стремительный спуск на спине по ступенькам залитой краской лестницы. «Я сделал их! — ликовал он. — Я их, а не они меня. Жаль, что не было времени остановиться и полюбоваться этим зрелищем. Представляю себе их рожи!»

Ночь он провел на скамье в парке, подложив под голову папку с бумагами. На других скамейках тоже лежали какие-то люди, от которых Георг в своих кроссовках, джинсах, рубашке поло и старой джинсовой куртке не сильно отличался. Несколько раз он просыпался от собачьего лая, пьяных голосов или полицейской сирены, поворачивался на другой бок и снова засыпал. К утру похолодало, Георг свернулся калачиком. В шесть часов он пошел в ближайший ресторан, в котором подавали завтрак. Яичница-глазунья с салом и картофелем, тост с джемом, кофе. Голова у него была тяжелой от выпитого ночью вина.

Около полудня уже, наверное, можно будет дозвониться до Ларри. Он мысленно рассказывал репортеру свою историю, раскладывал перед ним чертежи и фотографии, комментировал. Рядом с ним лежала оставленная кем-то из посетителей «Нью-Йорк таймс». Георг прочел заметки об Афганистане и Никарагуа, о перспективном кандидате в президенты и о дефиците торгового баланса.