Послушай. Теренс только что выкинул какой-то глупый фортель, когда зазвонил телефон. Было уже за полночь, и все трое повернулись к телефону — одышливые смешки Т. разом прервались, — уставившись на него в некотором недоумении. Я впился взглядом в лицо Джоан (глаза ее стали фиалковыми в приглушенном свете комнаты), пока Теренс на заплетающихся ногах подошел к телефону и снял трубку, повернувшись к нам спиной и не видя наших оживленных глаз («Здравствуйте. Извините?»), глаз, которые уже искали друг друга по протянувшимся в воздухе скользким прохладным параллелям («Да. Кто?»), параллелям, которые уже казались набухшими тайной влагой («Она — что? Когда?»), влагой, которая уже блестела, как капли воды на утиных перьях, на выступающих частях наших тел («Где? Да, да. О господи, конечно»), тел, которые уже…

Бешеным рывком Теренс обернулся к нам. Он бормотал что-то об Урсуле и больнице.

— Я должен ехать, — неуверенно произнес он и, пошатываясь, двинулся к лестнице.

Но разве нам с Джун было до него?

Громко хлопнула дверь.

Я поднял указательный палец и медленно поманил ее к себе. Она повиновалась, завороженно раскачиваясь, загипнотизированная, ослепленная, прибитая. Она склонилась надо мной, как в первую ночь, на полуоткрытых губах застыла сонная сладострастная усмешка. Отлично.

— Сядь.

Первым делом — запустив руку в крутые завитки в нее на затылке — я стал обморочно медленно пригибать ее лицо к своему. Но затем быстрым, повелительным рывком я умело направляю ее губы — куда бы вы думали? — к роскошному, туго напряженному члену, который уже давно и свободно вздымался из складок моего кафтана (кстати сказать, кафтан у меня темно-бордовый, застегивается снизу доверху, а у шеи заканчивается забавным гофрированным воротником в стиле «паж»). Не знаю, кто из нас больше был в трансе, когда ее сморщенный ротик приблизился к моему царственному куполу: повинуясь моей твердой руке, лицо ее придвинулось почти вплотную, пока я, используя только естественный вес — мне даже не пришлось напрягать ягодицы, — прошелся по периметру ее губ. Бедная Джоан, ее ротик золотой рыбки обмяк от желания к тому времени, как я позволил ему, причмокивая, как бы в предвкушении чего-то сладкого (хотя, разумеется, под строгим контролем моей уверенной горячей руки), достичь цели и всласть присосаться, прежде чем я отвел ее голову назад и, приблизив к своему лицу, сказал:

— Хочу, чтоб ты разделась. Сейчас же.

Мне показалось, что девушке было непросто снова встать на ноги. Между тем я положил голову на локоть, наслаждаясь зрелищем. На ней была узорчатая тенниска и дангери. Она сбросила свои золотистые туфельки.

— Груди — в последнюю очередь, — уточнил я, ткнув указательным пальцем.

Первым делом, разумеется, последовали джинсы — Джоан, не очень изящно, сдернула их вместе с розовыми и вполне опрятными трусиками (я всегда любил полюбоваться девственной припухлостью, прежде чем столкнуться с волосатой реальностью). Но она все еще выглядела довольно симпатичной, стоя передо мной, вызывающе расставив ноги, пальцы уже шевелились под тенниской в нескольких дюймах над неутешительно реденькой челкой, блестящей от хны. Теперь о грудях. Боюсь, они не вызвали во мне той мягкой экзистенциальной боли, которая настигает вас, когда вы медленно расстегиваете рубашку, когда внезапно развязывается кушак халата, когда пышущий жаром бюстгальтер со вздохом обдает вас своими испарениями, того чувства остекленелого отчаяния, что мир не доживет до мига, когда вы сможете коснуться обнаженной кожи. Джун поступила иначе: взявшись обеими руками за низ тенниски и мгновенно скрестив их, как при игре в «корзиночку», она потянула материю вверх, так что груди буквально выпрыгнули у нее между локтями и шеей, спрятав лицо и с причудливой резкостью явив две огромные колышущиеся возвышенности, которые доверчиво плюхнулись обратно на грудную клетку. (Не будем забывать, что она была пьяна.) Однако как только она стащила с себя эту чертову штуку и принялась выбираться из рукавов, она закрыла глаза и рассмеялась и на какое-то мгновение показалась трогательной, хорошенькой и способной на многое.

С той пренебрежительной грубостью, которую обожают все девушки, я одним рывком опрокинул ее на кровать. Ты, конечно, знаешь, что это значит, когда кто-то отчаянно хочет тебя. Ненасытные поцелуи, осыпающие тело, заломленные руки, блуждающие по всем потаенным уголкам, содрогания, прерывистые вздохи умоляющего желания? Но не всегда. Я лежал на спине, заложив руки за голову, ожидая, пока не схлынет первая волна ее неистовства, чтобы решительно овладеть ситуацией. Затем я перевернул ее на спину, распластав на постели, и, сжав ее бедрами, заложил ее руки ей за голову. Обоих еще больше подстегнула и развеселила ее поза — точь-в-точь из порнофильма, — и тогда я начал медленно скользить вверх, к ее диафрагме, не оставляя сладких заигрываний со взбухшим трио, на котором я восседал, напирая, покачиваясь из стороны в сторону, покуда ее готовые лопнуть соски не взмолились о пощаде. Еще капельку продвинувшись вперед, поудобнее, как на скамейке, усевшись на ее грудях, я по диагонали склонил свое туловище, упершись руками в изголовье кровати, и не торопясь, выждав удобный момент, погрузился в жадно отверстое О.

Так прошло с четверть часа, после чего, продемонстрировав очередной образец мастерского атлетизма, я развернулся на 180 градусов, зарывшись лицом между ее согнутых ног (естественно, я успел предварительно разведать почву, используя в качестве щупа палец и тайком обнюхивая его, — он был теплым, влажным и сладким), покамест она продолжала орошать мою оконечность слюной и слезами. Только не думай, что это продолжалось черт знает как долго: через несколько мгновений грязной работы — в меру скрашенных прыткой возней ее язычка — я проделал еще один ловкий разворот, поджав ноги к груди, наподобие гимнаста, перевернув девушку так, что в мгновение ока она оказалась уже на животике с высоко поднятыми бедрами — я же во всей своей мощи упруго возвышался за ней. Она тоже напряглась. Тоже — но слишком поздно.

После чрезвычайно учтивой, хотя несколько занудной входной фазы я безжалостно пидарасил ее добрых двадцать пять минут, крепко держа за волосы и пресекая все не лишенные кокетства попытки вывернуться. Эх, корни-корешки. В общем, простыня выглядела как фартук мясника, когда я перевернул девушку на спину, жарко навалился и выжал из себя все до последней капли под ее завывания.

Было уже два часа ночи, когда мне наконец удалось вытолкать все еще всхлипывающую сучку из дома. Пройдя обратно через пустую комнату Теренса, я в изнеможении принялся менять белье.

Честно вам скажу, даже я на следующее утро немного оробел.

Лежа в своей разворошенной постели, пробудившись от заслуженно глубокого сна после ратных подвигов, я приоткрыл один глаз и увидел дрожащего Теренса, с фарисейским видом не знающего сомнений убийцы стоявшего в изножье моей кровати. Бог ты мой, подумал я, а я и не слышал, как он тут расхаживает. Поскольку все «моральные» козыри были у него на руках — в этих маленьких толстых ручках с обгрызенными ногтями, так что пальцы напоминали растоптанные сигаретные окурки, — я милостиво решил предоставить ему возможность закатить мне сцену.