litbaza книги онлайнСовременная прозаНежный театр - Николай Кононов

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 33 34 35 36 37 38 39 40 41 ... 87
Перейти на страницу:

– «Дождю быть» или «дождю бывать», как правильно-то…

Дальше, уже молча, она ведет диалог сама собой, и речь как змея легко вернулась в щель ее рта. Она лишь поправляет высокий, еще не сползший на затылок пучок.[37]

К вечеру он съедет к самому воротнику пестрого халата. Словно в цветник.

Характерный автоматический жест всегда свидетельствует о напряженной умственной работе. Она словно затыкает пучком шевеление клубка мыслей.

И изощренный глагол «подсвербливает» ее совершенно не волнует. Ведь на самом деле – не свербит, а именно подсвербливает. Обозначено безупречно, а ее волнуют только напряженные абстракции: вроде быть-стать-есть-идти…

Она не терпит чужого резонерства, это – только ее епархия.

__________________________

Любаша обожает вместе с бабушкой купать меня, вполне повзрослевшего для осознания невеликого тела – как собственного, мальчикового, неотъемлемого. Во мне, в самой глубине ведь уже проснулось липкое чувство стыда. Но ко мне относятся во время этой необходимой процедуры с такой любовью, что мне делается моего стыда стыдно. Под их «купы-купы» я инстинктивно слабею, хочу свернуться калачиком и улечься в таз в околоплодные мутные воды.

Бабушка чувствует что-то. И поворачивая меня к себе, инстинктивно заслоняет, и Буся выглядывает и заигрывает со мною из-за ее надежной спины. Поэтому женские взгляды, гуляющие по мне, смешиваются на моей мокрой эпидерме как пряжа, и к концу купания я становлюсь одетым в их долгие шарящие по мне зрительные волокна.

Я, расслабляясь, поддаюсь их гипнозу.

Их гулищие голоса сплетаются в сплошную теплую скользоту, делаются ласковым духом мылкой земляники, безупречным мочалом, нежащим меня. Спутанным голосам этих двух женщин невозможно развязаться.

Буся бывает так счастлива, если ее приход совпадает с днем моего купания. И банальное слово «купание» мне хочется заменить на торжественное – омовение.

Ей так нравилось подливать в корыто обжигающе горячую воду – кружку за кружкой. Осторожно-осторожно. Помешивая. Нежно смотреть на меня.

И я из той поры запомнил ее скользящий по мне теплый, но не в смысле сочувствия, а именно температуры, немного выше моей, помывающий скользкий взор ее темных, почти черных очей. Я никогда – ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности не мог различить ее зрачков, затопленных темной радужкой.

Она так упоена своим занятием, что голос ее уходит в отдельную несопрягаемую с ритуалом сферу.

– А щас как покупаем, как покупаем, как сынуленьку нашего накупаем, – лепетала в сладком забытье Любаша.

Пока бабушка не выговорила ей строго и даже зло:

– Ну какой он тебе, Любуся, скажи-ка мне на милость «сынуленька». Никакой и не сынуленька.

Не думаю, что ею, бабушкой, тогда овладела ревность.[38]

Но распаляясь, она продолжила свою тираду непозволительной фразой, вышедшей из ее недр, граничащей со святотатством, к чему, надо отдать ей должное, сама была весьма чувствительна.

Она осеклась чуть раньше, чем из ее узких строгих губ излились жестокие слова:

– У него же, и ты это прекрасно и знаешь, Любовь, есть своя собственная и покойная мать.

Но на «и покойная» она мгновенно прижала жменю ладони к губам, прихлопнув свою речь. Как вьюшку печи.

Но было поздно.

Ведь слово «мать» вылетело, так как было спаяно в ее сознании именно с тем самым эпитетом. «Покойная». Как заклинание, заклание. Я вмиг понял это своей особенной железой, где смешиваются ужас и страх, где хранится непоправимое. Уяснил во тьме испуга – раз и навсегда.

Тогда в меня что-то проникло, вошло. Действительно «вошло» – как смоляной кляп в рот пленника, отданного на мучения или острие каленого копья в живот бойца, принимающего смерть. По самое древко. Прошлая жизнь сразу прошла, так как стала прошлой.

Я взлетел из банного корыта как на катапульте, я стал бегать и отбиваться от них – голый, мокрый, намыленный и яростный, я стал что-то несуразное и страшно ругательное орать им.

Они отступили от меня, опешили, потому что детские внятные ругательства, в отличие от взрослых, по-настоящему очень страшны. Они ведь в конце концов обязательно сбываются.

А я истошно многократно скандировал, приседая в низкий старт для силы крика. Прижимая к туловищу напряженные руки как бесперые крылья. Жестоко до хрипоты выпевал проклятья как солист авангардного хора. Ведь за мной уже столпилась стая мстительных бесноватых Эриний. Бабушка с Бусей это мгновенно почувствовали. Бабушкин народ отступал в кусты, он в ужасе рассеялся. Буся была сметена с лица земли лишь дуновеньем моей ярости. Во мне заполыхал пожар.

– Что б вы все передохли!!! Бабка и Буська!!! Буська и бабка!!! Вы подохните сейчас!!! Чтоб вас сгнобило!!! Чертовы твари!!! Суки!!! Крысы!!!

В меня ворвался огненный кошачеглавый бес невероятной силы и верткости.

И во мне до сих пор иногда шумят те страшные глаголы – «передохли» и «сгнобило».

Глаголы ведь были гораздо опаснее обычных существительных вроде «твари», «крысы» и «суки».

Они ведь, эти глаголы, переполненные спящей действенностью, словно заведенные тогда на тысячу оборотов, в конце концов сработали.

Мне кажется, что именно тогда я эти главные глаголы и придумал, как Адам, наделенный впервые на земле страшной членораздельной речью.

Рай при пристальном взгляде оказался ужасен.

Значит, он был изначально опоганен чудовищной кражей.

У меня.

Самого дорогого.

И я не мог надеяться на обретение.

Я желал им мгновенной смерти. Они ведь еще раз отнимали у меня мою мать.

Я догадался тогда во время своего крика, хоть он и не имел человеческой длительности, в чем состояла паскудная тайна ее исчезновения.

Они!

Они хотели, чтобы ее не стало у меня!

Они все…

1 ... 33 34 35 36 37 38 39 40 41 ... 87
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?