— Шесть четвертей! — крикнул Степанка, измерив рыбину. — Чуть не уволок меня.

К удовольствию Степанки, рыбаки снова заговорили о соме, заспорили о его весе.

Стыли на тихой воде поплавки, изредка вздрагивали, уходили под воду. И тогда вылетали на берег серебряные лопаты карасей.

Степанка забросил удочку и сел рядом с Северькой.

— Снова хочешь сома поймать? — Северька шутливо сбил фуражку со своего соседа. — Ого, какой у тебя фонарь на лбу. Подрался?

— Не, — буркнул парнишка. — Это мама меня ложкой звезданула. Седни утром.

Северька засмеялся, обхватил Степанку за плечи.

— За что она тебя? В огород чужой за огурцами полез? Так скажи: перепутал огороды.

Степанка заработал синяк не за огурцы. Когда сели чаевничать и мать замешкалась у печки, он нетерпеливо отщипнул от хлебной ковриги. И сразу получил ложкой.

— Что ж ты, настырник, хлеб щипаешь? Ну-ка дай-ко я тебя щипну. Поглянется? И хлебу тако же. Хлеб Бог нам дает!

— Мама чуть не молится на хлеб, — сказал Степанка. — Мало его у нас.

Он ощупал шишку на лбу и, искоса взглянув на Северьку, удивился: не было на лице Северьки веселости, слиняла улыбка, а меж бровей — глубокая складка.

— Ты не сердись на мать.

— Да я и не сержусь…

— В лесу мы тоже временами готовы были молиться на ковригу. Мясо есть, а хлеба мало… Ковригу делили самым острым ножом, чтобы крошек меньше было.

Северька перестал смотреть на поплавок, лег на спину. Далеко вверху медленно ползли узкие и длинные облака. Но Северьке казалось, что они стоят на месте, а плывет земля, плывет и покачивается. Посреди земли лежит он, Северька, раскинув сильные руки.

— Клюет! — Степанка схватил удочку Северьяна, выбросил на берег карася. — Чуть не проспал.

— А ты смотри, — Северька сел рывком. — Леску хорошую мне ссучишь?

— Ладно, — Степанка чувствует, что можно бы уже начинать тот важный разговор, ради которого он искал сегодня комсомольского секретаря.

Северька вытянул ногу, достал из кармана штанов кисет, стал сворачивать цигарку. Но свернуть не успел — снова задрожал поплавок, скользнул под воду — табак просыпался в траву.

— Прими меня в комсомол, — вдруг сказал Степанка, когда карася сняли с крючка и поплавок снова мирно застыл у осоки.

Северька был удивлен.

— Рановато, однако, тебе. Лет сколько?

— Нынче осенью четырнадцать будет, — парнишка сказал это солидно, с хрипотцой в голосе.

— Ну вот, — бодренько объявил Северька, — через годик и примем, — ему не хотелось обижать Степанку.

Но Степанка сник. Голова ушла в плечи, остро обозначились лопатки под ситцевой рубахой. Из порванной штанины выглянуло грязное колено. Пропал интерес к рыбалке. И даже сом не радовал.

— Ну что тебе стоит? Прими. Жалко тебе, да? — в голосе Степанки теперь уже униженная просьба.

Но комсомольский секретарь не ответил, промолчал, сделал вид, что за поплавком смотрит, да так смотрит, что и отвечать некогда.

Но Степанку в комсомол все же приняли.

Федька, узнав о разговоре с Северьяном, Степанку выругал. «Нечего трепаться о том, что четырнадцать лет тебе еще будет. Говори — шестнадцатый год. Смотри-ка, беда какая — на год соврал».

— Я тебе это дело проверну, — пообещал Федька.

Через две недели приехал инструктор УКОМа Жилин. И в этот же день Степанке велели прийти на собрание.

— Ну, паря, держись, — говорил подобревший Северька. — Отвечай как по писаному.

— А этот, из УКОМа, из-за меня приехал?

— Нет, так уж совпало. Да ты не трусь.

Степанка согласно кивнул, но в душе поопасился.

Собрание состоялось вечером в школе. К поселку приближалась гроза, раньше времени подернулись синью окна, и пришлось зажечь пузатую керосиновую лампу. Лампа была без стекла, сильно чадила: метался и вздрагивал желтый, остренький кверху огонек.

С темных стен сурово и настороженно смотрели бородатые люди — писатели.

Степанка плохо понимал, о чем говорили на собрании. Он даже плохо слышал, о чем говорили. И лишь когда назвали его фамилию, он внутренне вздрогнул и вскочил на ноги. В классе сидели все свои, смотрели подбадривающе, и только Жилин был чужой, начальственный.

В комсомол Степанке хочется не меньше, чем стать взрослым. Да хотя это для него почти одно и то же. В комсомол вступил — значит, уже большой, вырос. Опять же комсомольцы собрания свои проводят, важные собрания, никого чужих туда не пускают. Спектакли ставят, друг за дружку горой стоят. Оружье некоторые, что постарше, имеют, бандитов ловят. А еще — не молятся, не крестятся. И говорят: «Будем биться за новую жизнь».

Правда, кой-кто — есть такие — плохо о комсомольцах сказывают, да разве комсомольцы их боятся? В ячейке также добрые казаки, как братка Федя, Северька.

В общем, надо Степанке в комсомол, нельзя ему без комсомола.

— Пусть Стрельников расскажет биографию, — сказал Жилин.

Степанка мучительно думал, о чем же это нужно говорить, вглядывался в темные стены, в портреты строгих писателей и молчал.

На помощь пришел Федька. Он хрипловато хохотнул, прикурил от чадящей лампы, дунул дымным облачком на Степанку.

— Да какая у него биография. Родился, крестился, скот пас. Вот и все.

Укомовец строго взглянул на рыжего хамоватого парня, но тот не отвел глаз, не почувствовал себя виноватым.

Подал голос и Северька:

— Вообще-то, мы Стрельникова хорошо знаем. На наших глазах растет. Через год-другой настоящим комсомольцем будет.

«Опять этот Северька не хочет принимать, — взвыл в душе Степанка. — Через год-другой…» Но Северька закончил неожиданно:

— Так что принять его в комсомол нужно.

Степанка осмелел. На вопросы стал отвечать бойко.

Да и вопросы-то были пустяковые.

Но Жилин был недоволен. Он, явно кому-то подражая, постукивал белеющими костяшками пальцев по столу.

— А родственники у тебя за границу не убежали? — инструктор подался вперед.

Этот вопрос тоже пустяковый. У кого таких родственников нет?

— Старший брат за реку уехал. Потом дядя, с материнской стороны, убежал. Только он не здесь жил.

— Мне ясно, — Жилин поднялся над столом. — Нельзя с такими родственниками быть в комсомоле. Политически близоруко, товарищи.

Степанке стало жарко. Но на помощь пришел Федька. Брызгая слюной, он закричал:

— Я его родственник! Может, и меня ты в контру запишешь? У меня ведь тоже брат у белых служит. И я, значит, не красный, а белый, растудыт твою…