– А то, – говорят люди, – чтобы ты воровать прекратил.

– С чего вы взяли, будто я ворую? – интересуется Паратикомбер.

– С того, что работать ты не работаешь, а вон какой холеный и откормленный!

Тут, надо сказать, народ малость перегнул. Холеным-то и откормленным Жумса вряд ли можно было назвать. Скорее, даже наоборот, непонятно, на чем у него штаны держались – так он отощал.

– Я больше питаюсь духовной пищей, чем телесной, – отвечает Жумс, – потому мне очень мало всего надо.

Такие слова народ не устроили.

– Нет, – говорят, – этим нас не заморочишь! Лучше отправляйся, как все прочие, на работу, чтобы мы знали, чем ты живешь, или же поди прочь из города и не искушай нас больше!

Тогда Жумс приосанился и гордо заявил, что работать может только поэтом, так как в этом его предназначение свыше.

Люди по-всякому пытались его усовестить, однако он на своем стоял твердо. Такая вышла заминка, что никто не знал, чем препирательство закончить. По-хорошему, надо было бы прибить Жумса всем миром, да и дело с концом. А то чего зря собирались-то? Однако некоторые сомневались: мол, это, кажется, не по закону.

Тогда растолкали глухого Эколампадия, сомлевшего было на солнышке, и криком прямо в ухо объяснили ему, в чем вопрос, чтобы тот рассудил по церковному праву.

– Отчего вы, чада, всполошились? – удивился Эколампадий. – Ежели хочет сия заблудшая овца быть стихотворцем, так пускай. Может, из этого выйдет какая-то польза. Ведь и царь Давид, и царь Соломон слагали вирши во славу Божью.

На это священнику возразили: то были цари, и всякому понятно, что им работать для пропитания не требовалось, а здесь совсем другой случай.

И тут точно дьявол меня за язык потянул. Я возьми да и ляпни:

– А что, если нам скидываться Жумсу понемногу за его балланды?

– В самом деле, – кивнул Эколампадий. – Чтобы не было сомнений, предоставьте своему брату пропитание за труды. Пусть по воскресеньям, кроме постных дней, после церковной службы Жумс принародно на площади читает свои стихи, а вы за это давайте ему по четверти пфеннига с дома. Кажется, это не очень накладно.

Все решили, что большого убытка от такого обычая, пожалуй, не будет и для спокойствия можно поступиться четвертью пфеннига. Жумс читать стихи согласился. На том и условились, после чего в городе наступило спокойствие.

С этих пор Жумс целую неделю сочинял какую-нибудь балланду, в праздничный день зачитывал ее на площади, стоя на перевернутой бочке, а потом со слушателей деньги в шапку собирал.

И надо сказать, до того унылое это было зрелище, что просто ляг да подохни. Уж на что отец Эколампадий скучно службу проводил, но ее можно было вытерпеть, потому что она для спасения души, а вот за какие блага слушать Жумсовы балланды да еще и четверть пфеннига за это платить – неясно.

Главное же, никто не мог разобрать, о чем Жумс на бочке заливается. Все слова вроде бы понятные, но, хоть лоб расшиби, не уразумеешь, что там такое приключилось. Ко всему прочему, Жумс еще и шепелявил сильно из-за отсутствия зубов и слюнями брызгал, если в раж входил.

В общем, благосклонно всю эту болтовню слушал только отец Эколампадий. Так оно и понятно: священник-то глухой. Ему что сделается? А остальные старались поскорее деньги в шапку бросить и с площади улизнуть либо же вовсе туда не являться под предлогом разных обстоятельств. Кто же не смог отвертеться, у того потом до самого вечера башка трещала от Жумсовых балланд так, что и праздник не в праздник.

Скоро все свелось к тому, что народ на площадь приходить перестал, а деньги Паратикомберу так пытались передать, без личного присутствия на представлении. Однако Жумс брать их наотрез отказывался. Говорил, что раз стихов его не слушали, то и платить тут не за что. Вот и вышло: от чего мы ушли, к тому и вернулись, и появились опасения, как бы Паратикомбер из-за отсутствия денег снова не принялся за воровство.

Тогда на общем сборе решили составить распорядок, по которому слушать стихи каждому в свою очередь, чтобы и Бешеного Жумса без законного пропитания не оставлять, и самим не слишком перетруждать голову. Так и поступили. С тех пор каждый горожанин, исключая детей, баб на сносях и кормящих матерей, должен был являться на площадь через два воскресенья на третье и составлять там публику на Паратикомберовых чтениях.

Жумс, кажется, понимал, что народ его стихи ненавидит лютой ненавистью и слушает их не по зову сердца. В душе Паратикомбер, наверное, расстраивался, но вслух говорил, что для принятия поэзии нужны привычка и особый склад ума, и он эту привычку не мытьем, так катаньем у нас выработает.

Со временем привычка и правда начала появляться. Сам я, к примеру, вскоре мог вполне спокойно высидеть до самого конца балланды и не заснуть. К удивлению, у некоторых даже особый склад ума возник. Несколько девиц-перестарков принялись на площадь без очереди каждое воскресенье ходить, а после приступать к Жумсу и допытываться, какая мысль подразумевалась в том или ином стихотворении.

Заметил я, что среди этих девиц и моя Селия затесалась. То есть, конечно, с расспросами к Жумсу она не подходила, однако ж всякое воскресенье площадь посещала исправно. Сначала я этому значения не придал, да только меня матушка просветила.

– Не иначе, – говорит, – моя невестка в стихоплета влюбилась. Вон как на него глядит, словно поп на алтарь!

– С чего бы? – удивляюсь. – Если он в прежние времена ей не нужен был, так теперь, плешивый да беззубый, зачем бы сдался?

– Плохо ты, сынок, понимаешь бабье сердце, – качает головой матушка. – Но, однако ж, следи, как бы чего не вышло.

Стал я следить – и точно. Неспроста Селия на Жумса поглядывала. Да и он, как начинал про терновый венец любви читать, все время в ее сторону поворачивался.

Приступился я к жене, потребовал, чтобы не в свою очередь на площадь не ходила, а только по распорядку. Она в ответ говорит:

– Что вы от меня хотите? Я перед вами ни в чем не виновата, так могу в выходной день и про прекрасное послушать. Это, может быть, моя отдушина.

Хотел я ее поколотить для порядка, да только в то время чувствовал себя неважно из-за вялой болезни. «Бог с ней, – думаю. – Пускай себе слушает в отдушину, пока не забывается».

О городе нашем благодаря Жумсовым стихам распространилась слава как об очень культурном поселении. Вроде бы сам граф собирался лично представление посетить. Эти слухи очень взволновали Паратикомбера. Он на прибытие сиятельной особы сильно надеялся: «Вот уж кто поймет мое искусство по-настоящему!» Однако граф так и не