Для непосредственных свидетелей самые обычные события тех лет – свадьбы, рождения и смерти – были столь же важны, как и эпохальная революция, разворачивавшаяся перед их глазами. Современный читатель, который, без сомнения, ожидает рассказа о падении империй и крушении миров, возможно, не сможет сразу адекватно воспринять следующий эпизод нашего повествования. Мы видим Константина, склонившегося над детской колыбелью… Ведь в конечном итоге падения империй являются всего лишь побочным результатом самых обыденных человеческих стремлений. Ось человеческой жизни – детская колыбель, брачное ложе и гроб, и все вертится вокруг этой оси. Ребенок, который лежал в колыбели, воплощал в себе страсти и амбиции, отзвуки которых еще не умерли окончательно; ему суждено было стать косвенной причиной преступлений и трагедий, которые теперь уже давно остались в прошлом, но которые тогда бурлили, словно огнедышащая лава. Он был старшим ребенком Фаусты и Константина и внуком двух императоров – Констанция и Максимиана Геркулия.

Константин был женат уже восемь лет, это был его старший сын, и ни один ребенок, когда-либо рожденный в Римской империи, не имел столь августейших предков. Не только он сам принадлежал к тем, кого потом называли «порфирогенет» – рожденный в пурпуре, то есть был сыном правящего императора, но и его дяди и тети (коих было шесть), и которые являли собой необходимый восхищенный хор, также все были «порфирогенетами». С приходом к власти Константина, казалось, отступила злая судьба, преследовавшая прежних римских императоров, большинство которых были бездетными. Ребенок рос в совершенно новом окружении – в окружении императорской семьи, даже целого императорского клана, каждый член которого имел августейшее происхождение.

Благодушные историки, любившие чуть-чуть приукрасить и подтасовать факты, с удовольствием обсуждали чудесную гармонию, заключенную в том, что на десятый год правления Константина он сделал своего старшего сына цезарем. Однако гармония не столь идеальна, как они ее себе представляют. Десятый год уже истек, и пошел одиннадцатый, когда Константин решил воспользоваться правом, данным ему по условиям договора с Лицинием, и назначить двух цезарей. Тем не менее заявления историков имеют под собой некие основания. Очевидно, рождение сына было чрезвычайно важным и радостным событием для императора, и, если мы ищем относящиеся к делу факты среди тумана, впоследствии скрывшего правду, это может сказать нам кое-что о направлении его мыслей.

Должно быть, в любом портрете Константина не хватает «личных», «интимных» деталей, однако это не недостаток портрета, а, скорее, отличительная черта оригинала. Если бы мы встретились с этим человеком, мы, наверное, остались бы с тем же ощущением, что душа его от нас скрыта, что характер его не до конца понятен и мотивы его поступков нам неясны. Его отличительной чертой была скрытность – чувства его никогда не прорывались наружу. Он не позволил бы нам удовлетворить наше любопытство, как не желает удовлетворять любопытство историка. Однако, несмотря на все это, мы можем разглядеть за его действием глубокие и сложные мотивы, которые во многом определили будущее. Его приводила в восторг мысль об августейшем происхождении его сына. История с Вассианом окончательно укрепила его в его недоверии к системе назначения цезарей, которая являлась составной частью разработанной Диоклетианом схемы. Казалось невозможным найти кандидата, чья верность интересам империи могла бы уберечь его от соблазна. Практически никто не выдержал этого испытания: ни Галерий, ни Максимин Даза, ни сам Константин. В порочности предложенной Диоклетианом системы передачи власти Константин убедился, можно сказать, на собственном опыте.

Единственной возможностью обеспечить преемственность власти, избежав гражданской войны и фракционных столкновений, была передача власти по наследству. Наследственный принцип означал отказ от соперничества человеческих амбиций, страстей и устремлений и переход к определению императора по рождению, независимо от его личных качеств. Более случайным мог быть только выбор по жребию. У него было одно преимущество. Он ставил на службу порядку и постоянству тот человеческий инстинкт, который заставляет испытывать некие особые чувства к своим родичам. Если императора выбирали по жребию, это избавило бы империю от опасностей, связанных с несовершенством человеческого выбора… В этом случае никто, по сути, не был бы заинтересован в исходе дела… Однако отец, мать, трое дядей, три тети и множество других родственников интересовались судьбой маленького Константина… И тот, кто станет возражать против этого аргумента, отметет тем самым не только доводы логики, но весь исторический опыт многовекового существования государства.

Некоторые аспекты проблемы наследования власти Константин обдумывал задолго до того, как она обрела для него актуальность, – еще до италийской кампании и завоевания Италии. Он понимал, что, если когда-то появится императорская семья, она не может появиться из ничего – вдруг и сразу. Будет очень трудно убедить мир в том, что императорский род – священен. Чтобы приписать ему какое-то особое свойство, без которого его притязания на престол будут совершенно безосновательны, необходимо было доказать, что это свойство всегда было ему присуще. До отъезда из Арля Константин – неизвестно, искренне или нет, – поддерживал теорию о том, что его отец был каким-то образом связан с родом Клавдия Готского. Старый Констанций, возможно, несказанно бы удивился, если бы узнал, что он, сам того не ведая, был благородного происхождения… Но подобный шаг был необходим, если Константин хотел утвердить принцип наследования престола по праву рождения.

Позднее возникла простая и разумная генеалогия, которая связала Константина с первым иллирийским императором. Возможно, это правда. В подобной версии нет ничего невозможного или нелогичного. Никто не поставил бы ее под сомнение, если бы первоначально не существовало другого варианта. Была ли эта генеалогия истинной или нет, не важно; она была политически оправданной. Если даже она была выдумкой, она составлена с благой и разумной целью.

Многие проблемы становятся понятны, если вспомнить о существовании Криспа. Когда маленькому Константину, «рожденному в пурпуре», исполнилось 18 месяцев от роду, Криспу должно было исполниться 18 лет. Именно для Криспа первоначально была составлена родословная, восходящая к Клавдию Готскому… Каким бы бледным ни казался ореол, окружавший Криспа, его нельзя не распознать, когда мы говорим о свершениях и способностях этого сына Константина.

Крисп воспитывался в представлениях старого мира, в котором люди достигали императорского звания благодаря своим заслугам – другими словами, они продирались к нему, и урон, причиняемый в этой борьбе, не могли возвестить все плоды их созидательной деятельности… Однако взгляды Константина коренным образом изменились со времени Арля. Теперь все его помыслы были обращены не к Криспу, а к ребенку, чей статус обрел такую новую и неожиданную значимость.

Таким образом Константин осуществил свое право, оговоренное в соглашении с Лицинием, назначив цезарями и Криспа, и маленького Константина. Предполагалось, что Крисп возьмет на себя значительную часть работы по управлению государством, и 1 марта 317 года он принял власть в провинциях, где когда-то правил его дедушка Констанций, – Британии и Галлии. Для маленького Константина все еще было впереди.