выбьем. Когда Вы будете читать эти строки, Рига станет нашей.

В общем, фрицу „капут“, как твердят сами пленные (жалкий у них вид, надо сказать).

Я работаю в танковом полку, так же, как и в пехоте, санинструктором. Здоровье мое после ранения совсем поправилось. Фронтовая жизнь – лучший врач. Можете поздравить с орденом.

Слава Владимировна! Конечно, об учебе в этом году думать не приходится. Но мне не хотелось бы терять связь с Вашим институтом. Прошу Вас лично не забывать меня, писать. Если останусь живой, то мы с Вами обязательно встретимся в стенах Вашего института. Простите за самоуверенность, но она здорово помогает в жизни.

Пока я не написала ничего нового. Деньки сейчас такие горячие, что с трудом урвала время на это письмо. Я посылаю Вам одно из своих старых, но обработанное стихотвореньице. Очень просила бы Вас передать его рецензенту и написать мне».

Сейчас удивляюсь, как могла я в той обстановке еще «обрабатывать» стихи. Но это только лишний раз доказывает, что, если страсть к поэзии заложена у человека в генах, убить ее невозможно…

К столице Латвии полк подошел обескровленным – сгорела большая часть самоходок. И у наших соседей, пехотинцев, тоже было тяжело, повыбило людей. Их не хватало для десанта, приходилось сажать на броню даже своих писарей.

И хотя я написала Славе Владимировне, что «об учебе в этом году думать не приходится», – война внесла свои поправки в мои планы.

Мне досталось от нее снова.

Дело было так. Я стояла на шоссе и шутила с веселым лейтенантом, наполовину высунувшимся из люка остановившейся самоходки. Война, казалось, отдыхала: ни одного выстрела.

И вдруг невесть откуда взявшаяся пуля ударила в крышку откинутого люка, потом, срикошетив, пробила щеку лейтенанта и застряла в нёбе – пуля была, видимо, на излете. Я растерялась – никогда не встречалась с таким ранением.

Надо было срочно оказать помощь, а для этого довести лейтенанта хотя бы до первого пехотного БМП – батальонного медпункта.

Раненый мог идти сам, опираясь на меня. Но не успели мы сделать и нескольких шагов, как на шоссе обрушился минометный шквал – «заиграли» фашистские «скрипачи». Ох этот скрежещущий звук!

Я спрыгнула в пустой окоп, полуприкрытый редким накатом бревен, и только стала помогать раненому спуститься туда, как на меня вдруг навалилась глухая тишина и темнота. Потом словно снова включили обычный фон войны – грохот, команды, стоны. Однако звуки эти стали приглушенными.

Нос, уши, глаза залеплены землей. Кто-то плещет мне в лицо холодную воду.

Попыталась приподняться. Оказывается, окоп завалило взрывом. Откопали пехотинцы.

Ищу глазами своего лейтенанта – мне показывают прикрытое плащ-палаткой тело.

Отошла я быстро. Прекратилось кровотечение из носа и ушей, ноги перестали быть ватными. Вот только говорила какое-то время слишком громко да подташнивало немного.

В общем, контузия, как я думала, была пустяковой. Догнала свой полк, когда он уже вел уличные бои в Риге, переправившись через Западную Двину.

Меня удивила обстановка в городе. Еще стреляют, а по улицам шастают бабенки с накрашенными губами, на главном проспекте – Бривибас Йела – в ожидании седоков стоят вальяжные извозчики.

Брошены магазины, на прилавках валяются пачки немецких денежных марок. Жители расхватывают товары, брошенные теми хозяевами магазинов, которые сбежали с немцами. Я взяла в писчебумажном магазине несколько тетрадей – все другое не имело тогда для меня никакой цены.

Наш полк опять поставили на переформировку. Личный состав расквартировали у рижан.

В городе сразу же был наведен железный порядок. Даже, на мой взгляд, слишком железный. Когда, например, одна старушка пожаловалась на солдата, «конфисковавшего» у нее одеяло, его просто хотели… расстрелять. Перепуганная бабуся буквально валялась в ногах у начальства с просьбой простить солдатика.

Началась спокойная сытая жизнь. И тут у меня, как всегда на войне, когда отпускает нервное напряжение, сломалась какая-то пружина. В санчасти снова послали на комиссию. В истории болезни, в частности, было сказано: «Частые обмороки. Частое кровотечение из полости носа. Сильные головные боли. Кашель с кровавой мокротой».

Сказалась-таки проклятая контузия!..

И вывод тот же, что и при первом ранении: «Негоден к несению военной службы с переосвидетельствованием через шесть месяцев».

Свидетельство это было выдано 21 ноября 44-го года. И надо же, чтобы война закончилась как раз через шесть месяцев, в мае! Ни раньше ни позже…

Я ехала в Москву и думала только о стихах. Мне шел двадцатый год, и казалось, что все еще впереди.

Могла ли я, простая санитарка,

Я, для которой бытом стала смерть,

Понять в бою, что никогда так ярко

Уже не будет жизнь моя гореть?..

Вернувшись в Москву в конце декабря (а значит, в середине того учебного года, на который и не смела рассчитывать), я вошла и села как ни в чем не бывало в аудитории первого курса.

Надо сказать, что для этого мне пришлось занять у школьной подружки юбку – весь мой гардероб состоял из широченных измызганных галифе, выгоревшей гимнастерки, обгоревшей шинельки и раздолбанных дырявых сапог.

Мое неожиданное появление вызвало смятение в учебной части, но не выгонять же инвалида войны!

Так я прижилась в институте. Вскоре началась сессия, которую я каким-то образом сдала и получила стипендию – сто сорок рублей (четырнадцать в переводе на теперешние деньги), а килограмм картошки на «черном рынке» стоил тогда сто рублей… Правда, первые полгода я еще получала и военную пенсию – сто пять рублей.

Впрочем, после фронта голодуха казалась ерундой. О том, как одеться, никто и не думал, ребята в институте тоже донашивали военную форму. Раздавался стук костылей.

В институт пришли те, что могли подписаться под знаменитым стихотворением Семена Гудзенко – стихотворением, ставшим кредо поколения:

Но если снова воевать…

Таков уже закон:

Пускай меня пошлют опять

В стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин

Хотя бы треть пути,

Потом могу я с тех вершин

В поэзию сойти.

И как все-таки здорово, что мне удалось побывать на «тех вершинах…»!

Как-то, промерзнув до костей в своих выношенных шинельках и отчаянно проголодавшись, мы с другом-сокурсником забрели ко мне домой.

Со слабой надеждой я заглянула в материнские кастрюли. В одной какой-то черный суп. Подумала – грибной. Страшно пересолен, ну да это неважно.

Супа немного, меньше тарелки. Решила пожертвовать собой, принесла эту тарелку другу, сказав, что свою порцию съела еще на кухне. Он поверил.

Когда пришла