— У меня нет тяги к истории! Я скептик! — раскричался Гастингс. — И не понимаю, о чем вы тут говорите!

— Когда папа был в Африке, — перебила его мисс Дуглас, — они залезли внутрь слона и стали прямо руками отрывать и есть внутренности — во всяком случае, так поступали пигмеи. Папа привез фотографии.

— И еще он сказал, — послышался взволнованный голос Дэвида, — что груди у вас, как беломраморное, беру на себя смелость сравнить, бланманже.

— А что если попробовать, — лениво зевнула мисс Экстон, — и поискать стимуляцию в церкви, а аскетизм в сексе?

Вечеринка разом рассыпалась на куски, как только обед подошел к концу, — сосредоточенные на себе гости медленно передвигались по гостиной, будто врачи в масках по операционной. Дразнящая женственность наливалась янтарным светом.

Свет фонарей, проникавший в окна, дробился на сапфировой бутыли, превращаясь в сияющие мелкие звездочки. Ровный гул с улицы заполнял тихую комнату. Дэвид переходил от одной группы к другой, к третьей, словно оплетал комнату незримой кружевной сетью, окутывая ею плечи Габриэль.

Алабама не могла отвести от них взгляд. Габриэль была центром чего-то надвигающегося, от нее зависело, как будет развиваться интрига спектакля, который был сейчас самым главным для здешних зрителей. Вдруг Габриэль подняла глаза и, глядя на Дэвида, зажмурилась, будто самодовольная белая персидская кошка.

— Полагаю, под платьем вы носите что-то оригинальное, возможно, мальчишеское, — вновь послышался приглушенный голос Дэвида. — Это «БВД»[74]или что-то еще?

Алабама вспыхнула от возмущения. Он украл у нее идею. Это она все прошлое лето носила шелковое белье от «БВД».

— У вас слишком красивый муж, — сказала мисс Экстон, — да еще такой известный. Это нечестно.

У Алабамы заболел живот — но это было бы еще ничего, если бы не необходимость отвечать; шампанское — мерзкий напиток.

Дэвид то обволакивал собой мисс Гиббс, то отпускал ее, напоминая плотоядное морское растение. Дикки и мисс Дуглас стояли, прислонившись к камину, невольно заставляя подумать об арктическом одиночестве тотемных столбов полюсов Земли. Гастингс слишком громко играл на рояле. Шум этот мешал общаться.

В дверь звонили и звонили.

— Наверно, приехало такси, чтобы отвезти нас на балет, — со вздохом облегчения произнесла Дикки.

— Дирижирует Стравинский, — известил всех Гастингс. — Плагиатор, — мрачно добавил он.

— Дикки, вы не могли бы оставить мне ключ? — тоном, не допускающим возражений, произнесла мисс Гиббс. — Мистер Найт проводит меня в «Акациас», конечно, если вы не возражаете, — добавила она, повернувшись к Алабаме.

— Возражаю? С чего бы это? — с деланной бодростью ответила Алабама. Она бы действительно не возражала, будь Габриэль менее привлекательной.

— Не знаю. Мне нравится ваш муж. Возможно, я попытаюсь завладеть им, если вы не возражаете. Нет, я в любом случае попытаюсь — он просто ангел.

Она хихикнула. Хихикнула сочувственно, что сводило на нет все вежливые «если».

Гастингс подал Алабаме пальто. Ее злила Габриэль, потому что из-за нее она чувствовала себя нелепой. Гости попрятались в свои одежки.

Вдоль реки призрачно светили покачивающиеся фонари, и тени были похожи на ленты, обвивающие Майский шест, на перекрестках тихонько посмеивалась над чем-то только ей известном весна.

— До чего «преле-е-ссстный» вечер, — вдруг развеселился Гастингс.

— Погода детская.

Кто-то упомянул луну.

— Луна? — пренебрежительно переспросила Алабама. — Две за пять центов в ресторане «Пять и десять». Можно целый блин, а можно половинку — полумесяц то есть.

— Это потрясающе, мадам. В высшей степени оригинальный взгляд на вещи!

Ощущая беспредельное раздражение, Алабама призадумалась. И обнаружила, что ее главным настроением была сплошная хандра, из-за которой хотелось напеть что-нибудь из «La Chatte»[75]. В конечном итоге единственное, что она ощущала, это насколько все люди мелки и слабы. А еще ее бесило, как Дэвид повторял, мол, большинство женщин суть цветы — цветы и десерты, любовь и стимул, страсть и слава.

После Сен-Рафаэля у нее больше не было надежной точки опоры, чтобы повернуть свою сомнительную вселенную. Оставалось крутить абстракции, подобно инженеру, который должен определить, что правильно и что неправильно в конструкции.

Они опоздали в «Шатле». Дикки торопливо провела всех по мраморной лестнице, словно жрица, возглавляющая процессию к Молоху.

Сатурнианские кольца составляли театральный декор. Отделенные от тела, безупречные ноги, думающие ребра, вибрирующие поджарые тела, ввергнутые в неизбежный ритмический шок, истерика скрипок — все это было мучительной абстракцией секса. Возбуждение Алабамы нарастало вместе с жалостью к страдающему человеческому телу, жертве собственной — физической — воли, способной на проповедь евангелия. У нее затряслись и стали мокрыми руки. Сердце билось, словно трепещущие крылья взбудораженной птицы.

Театр погрузился в медленный ноктюрн плюшевой культуры. Последние звуки оркестра, казалось, подняли Алабаму с земли, это было похоже на странное опьянение — на смех Дэвида, когда он радовался.

У подножия лестницы девушки глядели на важных мужчин с седыми висками, стоявших за мраморной балюстрадой, а влиятельные мужчины оглядывались по сторонам, чем-то звякая в карманах — ключами и личной жизнью.

— Тут княгиня, — сказала Дикки. — Может быть, отыщем ее? Она очень популярна.

Женщина с бритой головой и длинными, как у горгульи, ушами шла по коридору во главе процессии бритых мексиканок.

— Мадам выходила на сцену, пока муж не довел ее ноги до того, что она больше не могла танцевать, — продолжала Дикки, представляя немолодую даму.

— Мои колени давно окостенели, — грустно проговорила женщина.

— Как же так? — Алабама еле дышала. — Как же вы танцевали? И стали знаменитой?

Женщина смотрела на нее бархатистыми, черными, как вакса, глазами, молившими мир не забывать ее, потому что она не может жить в забвении.

— Я родилась в балете.

Алабама приняла это замечание как все объясняющее.

Тут все заспорили о том, куда пойти после спектакля. Чтобы доставить удовольствие княгине, компания выбрала «Русский клуб». Страдальческий голос падшей аристократии сливался с выразительными переборами цыганских гитар; приглушенное позвякивание шампанского о ведерки напоминало в этой темнице удовольствий свист невидимого хлыста. Бледные, будто изъятые из морозильни шеи, светились в мистическом полумраке, похожие на клыки гадюки; взъерошенные волосы вздымались над мелководьем ночи.