Пятого мая 1918 года Кунце на пароходе «Диаманте» отплывает из Киля в Рио-де-Жанейро – с заходом в Кадис и на острова Зеленого Мыса (где его чуть не интернировали). Плавание длится более месяца и, если не считать инцидента с португальскими властями, проходит исключительно благоприятно. Стоит дивная тропическая погода: глубокий синий цвет воды и такое же темно-синее небо с белыми кучевыми облаками. А по ночам все ниже к горизонту опускается Большая Медведица и все выше и выше сияет Южный Крест. Свечение ночного океана поражает воображение, рождается замысел симфонической поэмы «Светочи моря». Десятого июня показался бразильский берег. Скала, называемая Сахарной Головою, указывает на вход в рио-де-жанейрский залив.

Негры всех оттенков черного цвета, чопорные бразильцы в черных костюмах и шляпах, а вокруг апельсины, мандарины, бананы, обезьяны, попугаи, крошечные мухи-птицы, летающие слоны-бабочки. Южное полушарие, тропическая зима в июне – Кунце окончательно воспрянул к новой жизни.

Турне растянулось на семь месяцев: Рио-де-Жанейро, Манаос – детище каучукового бума с его невероятной красоты оперным театром (посреди джунглей Амазонки!), снова Рио – в оба конца шесть тысяч километров, но Кунце это не смущает – Сан-Паулу, оттуда пароходом в Монтевидео. И наконец – Буэнос-Айрес. Полуторамесячное пребывание в столице Аргентины отмечено среди прочего заминкой в отношениях со Стравинским, также гостем фестиваля. Но стоит ли считать этот эпизод однозначно «досадным», когда в результате возникает такая опера, как «Крещение Руси»? (Кстати, единственное произведение Кунце, которое Стравинский не бранил.)

Неожиданно он получает приглашение из Сантьяго: дать несколько концертов с Национальным симфоническим оркестром, недавно созданным. Следующая остановка Кунце – Лима. О выступлениях в Лиме никаких сведений не сохранилось, они, скорей всего, не состоялись по техническим причинам. Зато в качестве пианиста Кунце выступает в Гуаякиле (Эквадор), в том же самом зале, где Сен-Мартин торжественно передал полномочия верховного главнокомандующего Боливару. (Это малоинтересное само по себе событие навсегда останется в нашей памяти, наравне с Троянской войной или сдачей Бреды , благодаря семи страничкам, которые написал Борхес и назвал «Гуаякиль».) За Гуаякилем следует Богота – и неуспех. «Император Максимилиан», исполненный в концерте, не отвечал спросу, царившему среди тогдашних либералов, – поздней вспыхнувшая между «консерваторами» и «либералами» война («виоленсия») уменьшит население Колумбии на двести тысяч человек.

Между тем в Европе война подошла к концу. Это известие застает Кунце в Каракасе, где, помимо концертов, он еще читает публичные лекции. Венесуэла – последняя страна в его латиноамериканском tour de force . Отсюда он отправляется назад в Европу, куда попадает точно на Рождество: 24 декабря «Морской гез» входит в гавань Хукван-Холланд. Но только пятью днями позже Кунце оказался в Вене. Причина: бумажная волокита, бесконечные военные проверки и в придачу первое за четыре года мирное Рождество.

Итак, Кунце приехал в Вену двадцать девятого декабря тысяча девятьсот восемнадцатого года. Он полон творческих планов, в Шпитаке он больше заточать себя не намерен. Источники не сообщают, при каких обстоятельствах у него завязывается роман с моей бабушкой Верой (язык не поворачивается выговорить, но тем не менее и мама и Эся уже были на свете, и это была их мать). Классический треугольник просуществует, покуда Медея не найдет в себе силы «убить своих детей» – то, что под сердцем она уже носит ребенка Кунце, придает ей решимости. Кунце, по словам Стивена Кипниса, похищает Веру – как Ясон Медею, как Аид Персефону, как Страделла – неведомо кого; я решительно протестую против слова «похищение» – похитить можно лишь то, что лежит за закрытой дверью, а когда оно собственными ножками встает и уходит и риска никакого, разве это похищение? Но им нравится так, слово дышит любовной отвагой. Хотя вряд ли бы Йозеф Готлиб пустился за ними с пистолетом. О его неудавшемся самоубийстве упоминается вскользь, дальнейшая его судьба и вовсе выпадает в сноску не длиннее строки. Правда, знаменитая фотография, иллюстрирующая эту сноску, воспроизводится в обеих книжках, но это уже не о нем, это уже обобщение, а на него самого плевать хотели.

Похищение предполагает бегство. И вот, никем не преследуемые, они укрываются за Пиренеями. Но это можно назвать и свадебным путешествием. И попыткой, уже совместно с любимой женщиной и в более доступной форме, повторить лингвистическое переживание недавнего концертного турне. Наконец, попыткой расквитаться с прошлым: свадебное путешествие проходит по тем же самым местам, что путешествие с другом… Нет, все это сложней, чем кажется на первый взгляд.

В Португалии, в церкви, где похоронены король Педро и несчастная Инеса де Кастро – лишь бренным останкам которой было суждено принять королевские почести, – они становятся мужем и женой. При крещении Вера второе имя тоже получила – Инеса (Агнеса), но, кроме Кунце, ее никто не имел права так называть. В Португалии же рождается их сын: Флориан Михаэль Николаус Кунце родился в городке Эспириту-Санту третьего ноября 1919 года – в первую годовщину прекращения огня.

Они еще почти год живут там, в Эспириту-Санту написаны были «Женщина в тени» и «Медея». Но уже двадцать первого января 1921 года Кунце дирижирует в Вене премьерой «Медеи» – успех грандиозный. Двадцатые годы – странное время в истории Европы. У Кипниса имеется на сей предмет следующее рассуждение (он вообще болтун): двадцатые годы – это несостоявшиеся пятидесятые. Та же осознающая себя спортивной и удобной «современность» – она же синоним прогресса, в противоположность старорежимному сословному кряхтенью. Жизнь в малогабаритных квартирках, оснащенных бытовой техникой и обставленных функциональной мебелью, кажется невероятно симпатичной. И при этом все как один в новых купальниках и плавках. Но в двадцатые годы это носило поверхностный характер, массовый лишь с виду. Потребовалось более солидное научно-техническое обеспечение (моря синтетики) плюс атомная бомба над головой; потребовалась еще одна война, с которой возвращаться было бы не то что некому, а неоткуда, чтобы наконец мещане устремились в конструктивистский рай, а не романтический.

Я же говорю, что Кипнис был болтун, а у болтунов всегда концы с концами сойдутся. По нему выходило, что немецкому традиционному романтику Кунце – несколько иронически-гофмановского склада – в двадцатые годы просто некуда было податься, кроме как в консервативно-шовинистический лагерь. Ибо альтернативой консерваторам были «пускающие колечками дым французы, не говоря, разумеется, об этом чудовищном Шенберге и его клике» (Кунце).

Франтишек здесь больше видит влияние Веры, которая таким образом искупала свой «второй первородный грех». Кунце был околдован этой женщиной, приобретшей над ним совершенно необъяснимую власть, – а в сущности, достаточно невежественной и простой, кидавшейся из одной крайности в другую. Короче, Франтишек, по-моему, хороший антисемит – такого перца он задал бабушке Вере.

В двадцатые годы Кунце предстает перед нами степенным отцом семейства, педагогом, за которым ходит выводок маленьких кунце, правым радикалом и композитором, начинающим впадать в грех самоэпигонства (2-й фортепианный концерт, «Андреас Гофер» – но и «Крещение Руси»).