Он и еще шесть человек на лыжах отправились к границе, где их ждал проводник, чтобы переправить на другую сторону. Но Польский Граф внезапно заболел. Он был уверен, что умрет, и спрятался в какой-то норе, настояв, чтобы товарищи шли без него. Тех у границы поймали и казнили. Польский Граф поправился и перебрался на другую сторону самостоятельно. Он шел ночью и ориентировался по звездам. Первое время в Англии ему пришлось мыть посуду в ресторанчиках Сохо, но как только он достаточно выучил язык, то сразу нашел место в банке, в обменном пункте,

— Я — последний представитель вымирающей расы, — сказал он. — Последний из могикан. — В действительности на родине у Польского Графа остались мать и дочь, но сына не было, и это тяжким грузом лежало на его душе.

Первым делом я подумала, что встретила неисправимого выдумщика-романтика, под стать себе самой. Но я всегда всему верила, поскольку хотела, чтобы и мне верили, и в данном случае это было правильно: история в целом оказалась правдивой. Меня она глубоко поразила. Польский Граф казался обломком минувшей, славной, доблестной эпохи. Я хромала по Тауэру, опираясь на его довольно-таки жилистую руку, и меня переполняли самые разные чувства. Я жалела Польского Графа за пережитые мучения, восхищалась его смелостью и была польщена, что он оказывает внимание мне, такой молодой девушке. Но больше всего мне понравилось, что меня назвали мудрой. Лишь позднее я узнала, что практически всякий, кому вы признаетесь в отсутствии таланта, непременно сочтет вас мудрым.

Это произошло в воскресенье. В понедельник днем он был обязан присутствовать в банке, но вечером повел меня ужинать в клуб польских экспатриантов, битком набитый одноглазыми генералами и многочисленными польскими графами.

— Мы — немногие уцелевшие, — сказал мой Граф. — Остальных убили русские.

— Но разве вы не вместе воевали против немцев? — удивилась я. Он мягко рассмеялся и довольно подробно все объяснил.

Меня потрясло собственное невежество. Оказывается, где-то за моей спиной происходило бог знает что: предательства, голод, дипломатические заговоры, политические убийства, героическая смерть. Почему мне ничего не рассказывали? А может, рассказывали, да только я не слушала, потому что слишком переживала из-за своего веса?

Во вторник Польский Граф взял меня на камерный музыкальный концерт — бенефис в пользу некой польской политической организации, о которой мне слышать не доводилось. Я вскользь упомянула, что пока не нашла новой комнаты.

— Но вы будете жить со мной! — воскликнул он. — У меня прекрасное жилье, уютное, очаровательное, с множеством комнат. Разумеется, вы должны переехать ко мне. — Он занимал второй этаж особняка в Кенсингтоне, владелец которого, английский лорд, практически постоянно находился в доме для престарелых. На третьем этаже жили три работающие девушки, по заверению Польского Графа, из приличных: они служили в конторах.

Я подумала: какой он милый и добрый, раз предлагает мне пожить в своей квартире. Он ни разу до меня и пальцем не дотронулся — разве что, помня о моей больной лодыжке, предлагал руку, когда мы гуляли или переходили улицу, — и не делал никаких пошлых намеков. Поэтому я сильно удивилась, когда, почистив зубы и собираясь ложиться (помнится, на мне была толстая мешковатая фланелевая ночная рубашка, купленная за неделю до этого в «Маркс-энд-Спенсер»), услышала вежливый стук в дверь. На пороге стоял Польский Граф, человек, которого я тогда знала только по фамилии, — в бело-голубой полосатой пижаме. Он рассудил, что имеет право со мной спать и что я тоже это понимаю.

История, которую я позднее рассказывала Артуру — о том, что, когда мне было шестнадцать, меня в летнем лагере под сосной соблазнил тренер по парусному спорту из Монреаля, — была вымыслом. Никто меня не соблазнял. Я пала жертвой синдрома мисс Флегг: если вы оказались в нелепой ситуации, из которой нельзя выйти с честью, притворитесь, что именно этого и хотели. Иначе будете выглядеть смешно. Невинность имеет свои неприятные стороны, в моем случае — непостижимую для Польского Графа наивность. Если мужчина предлагает женщине переехать к нему на квартиру, то, соглашаясь, она, естественно, становится его содержанкой. Странный термин «содержанка», но именно ею считал меня Польский Граф. Такова оказалась его любовная систематика: есть жены и содержанки. Я, разумеется, была не первой; понятий «любовница», «сексуальная партнерша» для него не существовало.

Я не забыла привнести в эпизод с монреальским тренером сладострастную, будоражащую воображение конкретику. И для убедительности добавила парочку мелких деталей: сосновые иголки, впивавшиеся мне в зад, трусы «Жокей», запах бриолина; я всегда это умела. Понятно, что я ни разу в жизни не была в летнем лагере. Мать хотела меня отправить, но… Два месяца с бандой садистски настроенных бывших скаутов, взаперти, без возможности уединиться? Ни за что! Я проводила лето дома, на диване, седой и дрянными книжонками — причем во многих имелись непристойные сцены. Ими я и пользовалась, выдумывая свою жизнь; мне просто пришлось их позаимствовать — в первом соитии с Польским Графом не было ничего эротического. Лодыжка ныла, полосатая пижама расхолаживала, да и сам он без очков выглядел как-то странно. К тому же было больно; и хотя позднее он терпеливо инструктировал меня и чуть ли не выставлял оценки — это до смешного напоминало уроки танцев, — однако в первый раз вел себя иначе.

Осознав, что я вовсе не та свободная художница, какой представлялась, и что он лишил меня девственности, Польский Граф преисполнился раскаянием.

— Что я наделал? — прошептал он похоронным голосом. — Бедное мое дитя. Почему ты ничего не сказала?

Но все, что я могла сказать, прозвучало бы неправдоподобно. Потому мне и приходилось выпекать ложь за ложью: правда была неубедительна.

Я молчала. Польский Граф огорченно потрепал меня по плечу. Он считал, что испортил мои шансы на хорошее замужество, хотел как-то компенсировать причиненный ущерб и не понимал, отчего я не расстраиваюсь сильнее. Я сидела в кровати, натягивая на ноги фланелевую рубашку (в его квартире было так же сыро и холодно, как и в моей комнате), и смотрела искоса на длинное печальное лицо с зеленовато-серыми глазами. Я была рада случившемуся. Это окончательно доказывало, что я нормальна, ореол плоти, скрывавший меня, исчез, и я больше не принадлежу к касте неприкасаемых.

Я часто думала о том, что было бы, если б я не переехала к Артуру, а осталась с Польским Графом. Возможно, я, толстая и довольная, сидела бы целыми днями дома в цветастом неглиже, вышивая, штопая, почитывая бездарные романчики и кушая шоколадки; по вечерам мы бы ужинали в клубе польского офицерства, где ко мне относились бы с уважением, как к признанной «содержанке Пола». Нет, ничего бы не вышло, он был слишком методичен. Его звали Тадеуш, но он предпочитал свое третье имя, Пол, в честь святого Павла, который тоже отличался редкой систематичностью и не терпел неопределенности. Хорошая жизнь представлялась Полу в первую очередь размеренной.

Даже переход через польскую границу был досконально просчитан. («Твою жизнь спас счастливый случай!» — восклицала я. «Ничего подобного, — отвечал он. — Если бы я все не просчитал, то непременно бы погиб».) Он точно вычислил маршрут и вышел из чащи ровно там, где нужно. Чтобы не спать и отогнать навязчивые галлюцинации, он, едва волоча ноги, брел по снегу во тьме (лыжи были отданы одному из обреченной шестерки) и без конца повторял таблицу умножения. Пол не поддавался панике, что обязательно случилось бы со мной; не обращал внимания на яркие геометрические фигуры, а потом — и страшные рожи, маячившие перед глазами. Я тоже видела нечто подобное, когда у меня было заражение крови, а потому знала, что на его месте — в непроходимом польском лесу, холодном, как само отчаяние, — просто села бы в снег и стала ждать смерти. Я бы отвлекалась на несущественное: огарки свечей, скелеты тех, кто погиб до меня; а в лабиринте непременно бросила бы нить и побежала за блуждающим огоньком, за позвавшим издалека голосом. В сказке я оказалась бы одной из двух глупых сестер, которые открыли запретную дверь и с ужасом обнаружили убитых жен, но никак не третьей, умной, рассудительной, той, что слушается голоса разума и изворотливо, последовательно, недоказуемо лжет. Я тоже лгала, но не отличалась последовательностью. «У тебя недисциплинированное сознание», — укорял иногда Артур.