— С учетом тротуаров получается двенадцать метров и двадцать сантиметров! — кричит мне Ахмед. — Запиши.

У меня нет бумаги и карандаша, так что я просто киваю.

— Ладно, теперь давай измерим без тротуаров, — командует он.

Ирадж и второй парнишка начинают работать рулеткой. Машины продолжают скапливаться, суета привлекает множество людей. Проект Ахмеда застопорил движение, никто не может пройти через переулок.

— Какая ширина? — кричит Ахмед Ираджу.

— Девять с половиной метров.

Ахмед поворачивается к одному из взрослых со словами:

— Не могу полностью доверять этому парнишке. Не подержите ли вы конец рулетки?

Мужчина переходит улицу и отбирает у Ираджа рулетку, а тот бежит к Ахмеду, чтобы сказать, что он все делал правильно. Ахмед улыбается, указывает на меня и говорит:

— Иди к нему.

Ирадж подходит ко мне. По его улыбке видно, что он вдруг понимает, чем занимается Ахмед. Ахмед спрашивает:

— Сколько сейчас получилось?

— Девять и шесть десятых метра, — говорит взрослый.

Ахмед поворачивается к Ираджу и насмешливо смотрит на него. Ирадж улыбается и пожимает плечами. Ахмед спрашивает второго взрослого:

— Вы на самом краю тротуара?

— Да, — отвечает тот.

Ахмед подходит и изучает положение рулетки. Люди наугад разделяются на две группы и встают за измерителями. Все глаза прикованы к рулетке.

— Сюда, левее, — командует какой-то парень, прищурив глаз и пытаясь представить себе прямую линию между двумя измерителями.

— Нет, нет, слишком далеко! — вопит другой парень с противоположного конца переулка.

Измеритель отходит на несколько сантиметров. Некоторые принимаются доказывать, что теперь линия слегка изогнута.

— Трудно сказать, — замечает Ахмед. — Мы пытаемся постичь прямизну воображаемой линии. Американцы выстрелили человека прямо с Земли на Луну, а мы не в состоянии провести прямую линию.

Он смотрит на Ираджа и спрашивает:

— Ты знаешь, почему американцам это удалось?

Ирадж истово кивает и говорит:

— Да, сэр. Потому что американцы — самый дисциплинированный народ на свете!

Один парень из толпы выкрикивает, что он каменщик и может сделать это с закрытыми глазами. Он берет один конец рулетки и дергает его пару раз у края тротуара, а затем говорит:

— Вот, теперь у вас прямая линия.

Линия действительно кажется прямой.

— Сколько получилось? — спрашивает Ахмед.

— Девять и четыре десятых метра, — отвечает каменщик.

— Вот об этом-то я и говорю! — ликует Ахмед. — Ширина переулка не десять метров.

Я осматриваюсь по сторонам и вижу, что в переулке собралось по меньшей мере пятьдесят человек. Движение транспорта полностью перекрыто, но, похоже, никого это не беспокоит.

— А это важно? — спрашивает кто-то.

— Конечно важно! — с неподдельной тревогой в голосе говорит Ахмед. — Это может оказать критическое влияние на цены. Стоимость домов зависит от ширины улицы, на которой они построены. Город может объявить, что все дома в этом переулке стоят по крайней мере на пятьдесят тысяч туманов меньше, чем цена, по которой люди пытаются их продать.

— Но город не занимается такими вещами, — говорит один.

— Вы уверены? — спрашивает другой.

— Разумеется, занимается! — выкрикивает кто-то еще.

— Что же нам делать?

— Надо измерить ширину каждой улицы и быть готовыми представить доказательство, что все дома в этом городе имеют завышенную цену.

Меня душит смех, но я сдерживаюсь. Я замечаю в глазах Ахмеда огонек, который мне хорошо знаком. Один мужчина говорит, что не собирается продавать свой дом, но если надумает, то даже сам мэр не заставит его снизить цену. Какая-то женщина говорит, что они с мужем только что купили дом в этом квартале, и, если бы знали, что переулок уже того, что написано, они поискали бы в другом месте. Каменщик пытается убедить всех в том, что несколько сантиметров ничего не значат, но его никто не слушает. Ахмед полностью отстранился от дискуссии. Он с ухмылкой смотрит на нас с Ираджем. Мы ухмыляемся в ответ.

Утром мать шепчет отцу, что мы с Ахмедом можем нарваться на серьезные неприятности и она до смерти напугана этим.

— Я слышала, как они говорили об убийстве человека с рацией, — сообщает она испуганным голосом. — Тебе надо потолковать с ним, и с Ахмедом тоже. Они молодые, неопытные и чересчур горячие. Нельзя, чтобы это продолжалось. Ты знаешь, что они ходили на могилу Доктора?

— Нет, — отвечает отец.

— Что, если его видели агенты? О господи, страшно даже подумать. Пожалуйста, поговори с ними, — умоляет она.

Отец уверяет, что поговорит с нами, но мать продолжает:

— Ходят слухи, что это Паша посадил у дома розовый куст. Я знаю, он рассержен и подавлен. Одному богу известно, что он мог наговорить в школе или другим ребятам в переулке!

На следующий день отец беседует с глазу на глаз с отцом Ахмеда. Через несколько минут нас призывают в комнату Ахмеда, и мой отец говорит, что у него есть дело на севере страны и он предпочитает не ехать в одиночку. Он будет признателен, если мы с Ахмедом поедем с ним.

— Все время нужно быть начеку, — говорит отец, как только мы выезжаем на дорогу. — В этой стране невиновность не гарантирует того, что тебя не сочтут преступником. Это потому, что у нас много людей, называемых нокарами. Раболепство и слепая преданность — вот чем руководствуются нокары.

Потом он поворачивается ко мне и спрашивает:

— Я рассказывал тебе когда-нибудь об инженере Садеги?

— Нет, — отвечаю я. — Кто он такой?

— Когда тебе было около шести, я служил лесничим в джунглях Мазандарана, — начинает он.

Я осторожно толкаю Ахмеда локтем в бок. Отец всегда рассказывает замечательные истории о своих молодых годах. Ахмед пару раз кивает и, не глядя на меня, подмигивает, чтобы дать мне понять, что слушает.

— Шах национализировал леса, и моя работа заключалась в том, чтобы помешать местным жителям вырубать деревья. Всего в нескольких километрах от моей конторы один из братьев шаха нарушал этот закон, но я ничего об этом не знал. Однажды я сидел в конторе, когда из Тегерана приехал государственный инспектор, некий инженер Садеги. Он считал себя человеком неподкупной честности и высоких принципов. Он обвинил меня в том, что я беру взятки и разрешаю незаконную вырубку леса в районе Колахдашта. Если меня признают виновным — а в этом он не сомневался, — то меня осудят на шестнадцать лет заключения в тюрьме «Эвин», потому что невыполнение приказов шаха рассматривалось в Верховном суде как государственная измена.