Мать дала мне пощечину, когда я сказала, что мне понравились «Дневники мотоциклиста» Че Гевары, и еще одну, когда я сказала, что Фидель Кастро был хорош собой в молодости. Мать предупредила меня, что я никогда не полечу на Кубу, пока Этот Человек жив, и даже тогда она не станет провожать меня в аэропорт. Я знаю, сейчас она не против того, что я здесь, только потому, что здесь нет героина. Я знаю, сейчас она не против того, что я здесь, потому что субоксон однажды меня уже подвел.

А я? Что я-то здесь делаю? Я думала, что Куба станет для меня некой соединительной тканью, возможно, даже позволит понять что-то про мою мать. Станет кусочком сложившейся мозаики. Я помню, как год назад допрашивала ее о том, почему она уехала, в то время как та девочка, Ана, смотрела мультфильмы в гостиной, и моя мать позволила мне подвести еще одного человека. А возможно, мне просто нужно было срочно сбежать куда-то, и только в Кубе мне чудилось что-то смутно знакомое. В этом нет никакого смысла. Одни вопросы.

Я хочу полюбить свою бабушку, но у нее пустое лицо, когда она рассыпает рис по расколотому кухонному столу и перебирает, выбрасывая из крупы черные зерна и песок. Скрюченные артритом пальцы, плотно поджатые губы и лицо без улыбки. Я хочу полюбить ее, но в этом доме слишком тихо.

Но я бы не сказала, что черным кубинцам живется лучше в Майами, где расизм лишь самую малость тише, капельку вежливее. Факт: в Майами слово кубинец практически синоним слова белый. В Майами кубинцам не нравится, когда их называют латиносами. «Я не латинос, я кубинец», — говорят они. И подразумевают под этим: «Я белый, другой вид белого, о котором вам неизвестно, чужаки».

Я была очень зашоренной. В старших классах я посмотрела документальный фильм про «Клуб Буэна-Виста»[77], и до того момента я даже не знала, что там так много черных кубинцев. Потом я спросила у мамы:

— Почему на Кубе так много черных кубинцев, а в Майами так мало, или их больше, просто они живут в других местах? — И мама посмотрела на меня так, словно я оскорбила ее своим вопросом.

(Не спрашивай мать о ее кудрявых волосах. Не спрашивай мать о чертах ее лица. Не спрашивай мать, почему она так не любит загорать.)

Я ничего не говорю бабушке. Майделис рассказывает о том, как она мечтает попутешествовать, может, даже пожить в другой стране какое-то время, чтобы заработать там денег и вернуться с ними на Кубу, или даже просто сделать визу и возить сюда вещи для продажи. Она в миллионный раз повторяет, что средняя зарплата кубинского госслужащего составляет десять долларов в месяц.

— Десять долларов! — повторяет она.

Бабушка не обращает на Майделис никакого внимания. Она обрывает ее.

— Я знаю, у тебя, наверное, много вопросов обо мне и твоей матери, Джанетт, — внезапно вставляет бабушка.

Еще один факт: я хочу выглядеть так же непринужденно, как эти женщины. Только на Кубе я начала осознавать, какой дискомфорт мне доставляет моя аккуратность. Я думаю, чем сдержаннее наряд, тем больше он скрывает. Я аккуратная, но я воровка, восстанавливающаяся после расстройства, вызванного употреблением психоактивных веществ, термин, которого я не знала до реабилитации. Едва выйдя из аэропорта в Гаване, я восхитилась женщинами в коротеньких джинсовых шортах с пайетками, в лифах, обнажающих ямочки на их животах. Какая непринужденность. «Вот она я, во всем своем несовершенстве, любуйтесь, засранцы», — провозглашала их блестящая от пота кожа. Майделис в паленой тенниске. Бабушка в атласном домашнем платье и конусообразном бюстгальтере, который выглядывает из пройм, и ее кожа, не умещающаяся в эластичной ткани, вываливается наружу.

— Я знаю, что дело в политике, abuela, — говорю я. — Меня это не интересует.

— Печально, — говорит она, — что я не разговаривала с ней с тех пор, как она уехала. Печально, что все это время я тебя не знала.

Майделис выдыхает струйку, втягивает океан.

— Очень печально, — соглашается она.

Я машу веером. Хлоп, хлоп, хлоп. Откладываю его на стол.

— Она не знает, что я здесь, — говорю я после долгой паузы. — То есть что она знает, что я на Кубе, но не знает, что я приехала к тебе.

— Скажешь ей? — спрашивает Майделис.

Вот что я замечаю: на Кубе женщины почти не пользуются косметикой. Женщины здесь могут обвешаться украшениями, вырядиться в туфли на каблуках, пайетки и браслеты и не накрасить лицо. Не все, но многие. Возможно, из-за жары. Но я здесь не для того, чтобы высказывать какие-то суждения и везти домой готовые ответы. Я знаю, в Майами все будут просить: «Расскажи мне о Кубе». Большинство будут ожидать ответа в духе: «Это ад на земле». Возможно, кто-то из них спросит с вызовом, рассчитывая на ответ в духе: «Это социалистический рай». Мне бы хотелось ответить им просьбой на просьбу: «Расскажите мне об Америке».

— Сложный вопрос, — говорю я.

— Печально, — повторяет бабушка.

Да, моя мать ненавидит свою мать. Порой мне кажется, что и я ненавижу свою мать, так что мне это понятно, хотя все-таки интересно, только ли политика была причиной их размолвки. Я выросла в Майами и наблюдала, как семейные торжества превращались в настоящие побоища из-за вскользь брошенного упоминания о чем-то, связанном с Кубой, но меня так же мало интересуют внутрисемейные дрязги, как и мою кузину Майделис, мою ровесницу. Мы выросли на противоположных берегах, но одинаково пропитаны политикой, одинаково проживаем все в контексте страны, находящейся за много миль от нашей. Я понимаю ее усталость. У меня тоже нет сил.

…Когда бабушка ложится спать, мы с Майделис еще долго разговариваем, сидя на пластиковых стульях в коридоре, где висят фотокарточки в сепии и стоит изъеденный термитами книжный шкаф, хранящий старинные книги в твердых переплетах. Они смотрелись бы как влитые в любой самой роскошной библиотеке, из тех, где до верхних полок можно добраться только по лестнице на колесиках, а стены украшают портреты старых, мертвых белых мужчин.

Я спрашиваю Майделис о книгах, а она пожимает плечами и говорит:

— Просто книги.

Но я беру с полки одну, потом вторую, изумляясь их хрупкости. Две, на вид самые древние, завернуты в пленку. Я достаю одну из них из упаковки и с трепетом разглядываю сморщенные, рассыпающиеся страницы. «cecilia valdés, o la loma del ángel» — вытиснено на обложке выцветшим золотом. «cirilo villaverde». Я осторожно переворачиваю пожелтевшие страницы, пока не нахожу дату печати: 1839 год. Я ахаю. Майделис едва поворачивается в мою сторону.

Вторая книга — «Отверженные» Виктора Гюго, испанский перевод. Здесь дату найти сложнее, но судя по истончившимся, потрепанным влажностью страницам, шрифту такому бледному, что его едва разобрать, книга вполне могла быть ровесницей «Сесилии Вальдес». Я листаю страницы и замечаю что-то, изящным почерком нацарапанное на полях черными чернилами, выцветшими до дымчато-серых. Я наклоняюсь ближе, но могу разобрать только последнее слово — fuerza. Сила.