На первый взгляд, трудно понять, почему так Шугпшуйц именно так сложил свою жизнь, ведь в Зоне, – не в Предзонье, не на нейтралке, а именно в самой Зоне он был только однажды. Но – трекеры его понимали, он развлекал их, мало помалу приняли за своего, и откровенничали с ним, и защищали его, и знаменитый «Архив», как ни крути, всё-таки обрёл статус и драгоценного артефакта Зоны, и статус эпического литературного произведения.

Шугпшуйц умел слушать, насколько можно понять.

К счастью, собственно романа под названием «Книга Беды» почти не существует: это, в лучшем случае, несколько десятков килобайт, меньше сотни страниц в распечатке. Самое начало приведено выше. Как и «земные» произведения Шугпшуйа – абсолютно нелепое и безграмотное сочинение, которое не спасает ни невероятность описываемой реальности, ни абсолютно корректная фактология. Его спасает только его неоконченность и – неизвестность. Я надеюсь, что Симеон Шугпшуйц… как же его звали по-настоящему, чёрт бы побрал мою память… Геннадий Савельев его звали! Вот как его звали.

В общем, надеюсь, понимал он, что настоящий роман пишет, когда аккуратнейшим образом расшифровывает свои невероятные интервью с трекерами и остальными инопланетянами, когда чертит ещё более невероятные карты Зоны, сходя с ума от противоречивости схем и планов, выкупленных, выцыганенных, выпрошенных у трекеров… когда устраивает среди беженских толстосумов подписку для тайного приобретения радиоаппаратуры… А не когда пытает «ворд» трёхстраничным описанием нулевого тоста («За первых неизвестных!»), и откуда он, тост, взялся, и кто такой, внезапно возникший, Андрей Макаревич, и при чём тут «старинная, ещё бардовская, песенка оного «Про первых и вторых»», каковую Шугпшуйц приводит целиком, с описанием и своих чувств и чувств окружающих после каждого приведённого куплета… и лишь невероятным усилием воображения бедный читатель понимает спустя три страницы чуши и Макаревича, что это просто тогдашняя подруга лихого Хвоста, Лена-Стрёмщица опять влезла со своей гитарой в начинающуюся пьянку и, картавя и фальшивя, исполнила эту несчастную песенку на неправильных аккордах, всего-то навсего что выбесив всех участников пьянки, включая собственного любовника и исключая позапрошловекового джентльмена Вобенаку, – и, к сожалению, дав бездарному, к сожалению, писателю Шугпшуйцу ненужный повод представить себя Уильямом нашим Джойсом, а то и Томасом, чёрт его побери, Вулфом…

Надеюсь, он всё понимал про себя. А то было бы обидно за него. – С.Ж.)

ГЛАВА 6

МАНТЯЙ

Ему было тепло. Ему было тепло уже несколько часов. Ему было тепло уже несколько часов впервые за два с половиной месяца. Ему было тепло уже примерно сто лет после ста тысяч лет мертвенного, иссушающего, смердящего погребом, мочой и хлоркой холода. И сейчас, в полусне купаясь, нежась, живя, царствуя в этом тепле, Мантяй не хотел больше ничего. Не хотел домой, не хотел есть, не хотел пить, не хотел даже убить капитана Барсунбалиева. Даже курить не хотелось! И, главное, он не хотел чтобы машина останавливалась, как будто движение и служило источником тепла.

Машина остановилась. И тотчас в кунге опять запахло рвотой, йодом и скверным гуталином. Мантяй разлепил сгноившиеся веки. Химики и добровольцы, двое химиков и двое добровольцев, всего четверо, скрипя ОЗК и стуча прикладами, оторвались от окошек и сели на скамейки. Одинаково поправили шапки. Доброволец в очках, ефрейтор, что-то жевал.

Репродуктор (точно такой же, как тот, что висел на кухне мантяевской коммунальной квартиры) на передней стенке кунга, изображающий собой давно исчезнувшее штатное переговорное устройство, зафонил, загудел и выплюнул:

– Мабута, как тебя там. На выход. К кабине бегом.

Между четырьмя возникла быстрая эстафета переглядываний, постепенно остановившаяся на Мантяе. Мантяй не двигался. Он был пятым в кунге, окошек для него не хватало. Да и не нужны были ему окошки. Но от него-то рвотой не пахло. Рвало всех, кроме него. Он не знал, что такое «мабута».

– Ты же стройбат, Мантяев. И хера ли тормозишь, чамор? – тонким голосом сказал сидевший прямо напротив младший сержант-доброволец. Пальцы младшего сержанта, сжимающие ствол автомата, зажатого между колен, были белые и мокрые. Чёрный отбитый ноготь большого пальца. На лице у младшего сержанта было написано, что он дембель. Шапка сидела на макушке, кукурузный чуб мокро торчал набок, стариковские усики росли, казалось, из ноздрей.

Делать было нечего.

Мантяй встал, надёрнул на шапку резиновый капюшон, толкнул дверцу и спустился на обледенелый бетон, цепляясь непривычным неудобным настоящим автоматом за всё, что попадалось, даже, кажется, за воздух. Очень чистый, вкусный, не злой морозный воздух. В этот момент двигатель вдруг стрельнул, но заглох, и сразу стал слышен голос капитана в кабине.

– Ну что ты, что ты, заводи, заводи обратно, Хамид!.. Где ты там, мабута?!

За спиной стукнули подковки по полу и с размаху захлопнулась дверца. Мантяй осторожно пошёл вдоль левого борта. Было опять холодно. В армии, все сто тысяч лет Мантяю было или очень холодно и пронизывающе, или очень холодно и душно. Второго было мало – только когда под одеялом с головой. За стеклом дверцы кабины сверкнули словно бы висящие в воздухе выпученные зенки водилы, обрамлённые густыми женскими ресницами. Но тут же их отнесло в сторону, стекло в два рывка опустилась и в опустевшей раме повис мокрый лик капитана, перегнувшегося через кожух мотора и через водилу. Фамилия капитана Мантяю была начисто неизвестна.

– Воин-строитель, слушай мою команду, – молвил капитан. – Короче. Идёшь впереди машины. Внимательно смотришь. Старайся нормально так идти. Мы следом. Долбанный туман.

– Туман? – переспросил Мантяй, хотя сказать собирался совсем другое. «А чё я?» – собирался он сказать. Возразить капитану, стало быть. Выразить недовольство. Не капитан Барсунбалиев ведь, этот не будет сразу бить. Но само собой как-то спросилось про туман, потому что вокруг тумана не было.

– Долбанный туман! – внушающе повторил капитан. «Не просто каком, а кверху каком» – с такой вот интонацией. – Давай, мабута, не боись. Пройдём туман, раз-два, вся муйня, выполним задание, и завтра дембель тебе. Генерал обещал.

– Где туман-то? – спросил Мантяй. И поправился: – Где туман-то, товарищ капитан?

Капитан сразу задышал ртом, как будто после разгрузки целого вагона.

– Ты что, сука, товарищ военный строитель, мозги мне манать решил? Расстреляю за пререкания в боевой обстановке! Ис-пол-нять!

Мантяй огляделся. Но ведь не было никакого тумана. Было примерно два часа дня. Ни ветерка. Резкая линия горизонта, небо в два раза темнее заснеженной степи. Ярко-жёлтая, словно подсвеченная изнутри, шапка дымового купола на месте города вдалеке справа, там, куда уходила назад дорога. Отличная видимость. Какой туман? Про что он говорит?

– Не могу знать, не понимаю, товарищ капитан, – сказал Мантяй просительно. – Отлично же всё видно.