В реальной жизни Люси плохо удавались акценты. В школьной постановке «Оливера» в восьмом классе она играла кокни с ужасающим акцентом. Он был даже хуже, чем у Дика Ван Дайка из «Мэри Поппинс». Но на пленке ее акцент казался неправдоподобно неуловимым. Она не смогла бы воспроизвести его сейчас даже под дулом пистолета.

Люси слушала свои слова, словно говорил кто-то другой, но при этом помнила то, что говорила, и то, что видела. Голос, эти образы были ее частью и в то же время чем-то чуждым. Она помнила, что видела дом, и, слушая сейчас пленку с закрытыми глазами, лежа на кровати, увидела его вновь. Коридор, дверь в спальню. Ее прежнюю спальню.

Люси уже не находилась под гипнозом. Это ведь не могло продолжаться так долго. Доктор Розен сказал, что вывел ее из этого состояния. Выйдя из его офиса и сев в машину, чтобы ехать обратно домой, Люси сделала несколько совершенно обычных вещей, и в голове у нее были самые обычные мысли. Она заправила автомобиль бензином и купила пачку «Скитлс». Дома срезала на заднем дворе гортензии и поставила их в вазу. Налила Пилораме воды и выудила из его стеклянного ящика очередную слинявшую шкурку. Затем вместе с матерью приготовила ужин. Услышав, что вернулся отец, Люси помогла ему убрать в шкаф форму конфедератов, которую он каждый год надевал для музея в Ченселлорсвилле. Она, безусловно, не продолжала говорить с акцентом старомодной английской девушки. Ее голос опять звучал обычно, и, несмотря на странный неспешный переворот, происходящий у нее в голове, Люси ощущала себя более или менее собой.

Слушая пленку с закрытыми глазами, она вновь видела перед собой то же, что и во время гипноза. Представляла, как открывает дверь спальни, смотрела на комнату. Но девушку на пленке — ее — вдруг охватывали эмоции, и она утрачивала способность ясно видеть. Люси уже не чувствовала боли.

Не открывая глаз, она рисовала в воображении слабое свечение желтых стен, зеленоватый лиственный оттенок света, проникающего через два высоких окна. У нее не возникало ощущения, будто она все это придумала. Люси не понимала, откуда пришло это видение, но ей казалось, она исследует, выискивает что-то, уже находящееся в ее сознании.

В той комнате не было трех солдат. Теперь она увидела, что не было ни одного. Она лишь на миг удержала ускользающие образы находившихся там молодых людей. В воображении оставалась комната с высокой кроватью под балдахином, массивным, изысканно украшенным шкафом, комодом с помутневшим зеркалом и рядами элегантных книжных полок, встроенных в дальнюю стену. У Люси возникло странное ощущение, что сумей она добраться до этих полок, то на корешках прочитала бы название каждой книги. Но девушка — она — не пошла к дальней стене. Рыдая, она стояла в дверном проеме.

Внизу, испугав Люси, хлопнула дверь в ее собственном доме. Она села в кровати, выпрямившись и открыв глаза, вернувшись в свою комнату, в которой тоже оказались желтые стены. У нее было ощущение, словно она поднялась к поверхности сквозь пятьдесят футов плотной воды. Теперь, оказавшись на поверхности и глядя вниз, Люси различала лишь размытые отдаленные образы. По сути, она их больше не видела.

В ту ночь ей снилась желтая комната — другая желтая комната. Она увидела в ней Дэниела и не удивилась. Он выглядел не так, как Дэниел, которого она знала по средней школе, однако это был он. В снах так часто происходит. Он хотел ей что-то сказать. На лице его было то же мучительное выражение, что и на выпускном вечере. Дэниел пытался что-то произнести, но не мог издать ни звука. В легких не хватало воздуха. Ей было его очень жаль. А потом дошло: ведь она знает, что именно он пытается сказать.

— Ах, записка! — беря его за руку, воскликнула Люси. — Я знаю об этом.

Хастонбери-Холл, Англия, 1918 год

Я никак не мог поверить, что умираю. Добрый доктор Берк знал об этом, и сначала я ему не верил. Был твердо убежден, что он ошибается, ведь судьба не может быть такой жестокой, вопреки тому, что имел все основания считать, что судьбе нет дела до событий подобного масштаба. Но по мере того как проходили дни, невозможно было не признать, что с легкими у меня становилось все хуже. Прежде мне доводилось умирать от туберкулеза, и я знал, как это бывает. А на сей раз мои легкие были повреждены газом. Наверное, я тот, кто не боится смерти, однако я не мог с ней смириться.

На мою долю выпало так много жизней, из которых я был счастлив уйти, пусть даже в мучениях. Много раз я горел желанием начать снова, чтобы узнать, куда приведет меня новая жизнь, в надежде, что она приведет меня к Софии. А сейчас София у меня была, но я не мог остаться.

Как же мне снова ее найти? Волей судьбы она в конце концов приплыла бы ко мне в руки, но сколько мне осталось ждать? Пятьсот лет? Я не мог этого допустить.

Я обладал способностью сам заканчивать свою жизнь. Может, это и неправильно, но так было. Почему же я не мог жить, если хотел? Я должен был бы этим обладать. Вот о чем я размышлял. Никогда прежде не просил об этом свое тело. Должно же было иметь значение все то, что я знал, и что моя голова доверху забита разнообразной информацией. Я говорил на языке басков. Умел играть на клавесине. От этого для меня должна была быть какая-то польза. Но нет. Моему телу было на это наплевать.

Я понимал, что София может покинуть меня. Исчезнуть на целые столетия, не подозревая даже о моем существовании. Моим делом было искать и вспоминать, ее делом — исчезать и забывать. Мне невыносимо было первому покинуть ее. Я пытался удержать те семнадцать дней с такой страстью, как ничто и никогда.

Ничего иного я не мог придумать, как только любить ее. Это все, на что способен человек.

Очевидно, София тоже догадывалась об этом. Когда в тот вечер она пришла ко мне в палату, я заметил в ее глазах печально-вопрошающее выражение. Словно говорила: «Ты ведь не умрешь, правда?»

Двух других обитателей моей палаты уже не было — один ушел из жизни, а другого перевели в госпиталь ближе к его дому в Суссексе. Не могу сказать, чтобы мне их недоставало. Их отсутствие придавало новую окраску нашим встречам с Софией.

— Можно поделиться с тобой секретом? — окидывая взглядом комнату, спросила она.

— Прошу тебя.

— Здесь была моя спальня.

Я прислонился спиной к подушке.

— Твоя спальня? — Я осматривал желтые стены, высокие окна с цветастыми портьерами, тянущиеся вдоль стены книжные полки. Действительно, это помещение не напоминало больницу. — Как это возможно?

— До того, как дом реквизировали.

— Неужели? Так ты здесь жила? — По ее акценту и манерам было ясно, что она из хорошей семьи, но я не отдавал себе отчета в том, насколько хорошей. Я принял это к сведению. — Значит, я ночевал в твоей спальне.

София кивнула с озорным видом.

— Мне это нравится.

— Правда?

— Да. Очень. А где ты живешь сейчас?

— В одном из коттеджей у реки.

— Ты не против этого?