С одной стороны, перед нами действительно национальная (без всяких «прото») идеология восстановления распавшегося некогда русского единства. С другой – нельзя забывать ту историческую реальность, которую эта идеология прикрывала: униженное положение великороссов и привилегии для малороссов. Строго говоря, только последние тогда и составляли в России нацию – политический субъект с гарантированными правами, кроме того, именно их культура стала культурой правящего класса. При этом в начале XVIII в. начинает зарождаться собственно украинское национальное самосознание – в казацких летописях проводится идея «политической и социальной самобытности Украины» (З. Когут), как «особой страны, полунезависимой политически» (К. В. Харлампович), всегда сохранявшей свои права и свободы. (Впрочем, уже в воззвании гетмана Ивана Брюховецкого 1668 г. говорится про «Украину, отчизну нашу милую».) В казацкой публицистике уже используется понятие «нация», казаки называли себя нацией малороссийского народа.

Но демократические практики западнорусской культуры, связанные с казачьим самоуправлением, остались исключительной принадлежностью Гетманщины и украинских анклавов Слобожанщины и Белгородчины. В Москве эта культура выполняла лишь роль барочной придворной декорации для традиционного, крепнущего день ото дня самодержавия. Обилие малороссийских архиереев не сделало Русскую церковь независимее от государства. И конечно, ни о каком возрождении Киевской Руси здесь говорить не приходится, и не только потому, что большая часть ее территории осталась в составе Речи Посполитой. Оба наследника «Русской федерации» слишком далеко ушли от своих истоков: в Московском государстве сам организующий социокультурный принцип стал иным, но и полонизированная украинская элита вряд ли может считаться полномочным представителем безвозвратно унесенного рекой времен «пролога в Киеве».

В последней четверти XVII в. дискурс о народе начинает проникать и в сочинения великорусских книжников. Например, у Исидора Сназина фигурируют «московиты» – потомки скифов. В «Скифской истории» Андрея Лызлова, напротив, «скифы» – это разнообразные кочевники и извечные враги «российского народа». Под явным влиянием «Синопсиса» и польских хроник приобретает огромную популярность легенда о Мосохе, сыне Иафета и внуке Ноя, прародителе «славянского» или «московского народа», от имени которого и произошло название реки и города Москва. Все славяне – потомки Мосоха, но языки их от общения с соседними народами испортились, «истинный же столп языка славянского в Московской земле», как и «старейшее имя славянского народа – Московия». Характерно, однако, что подобные мотивы развивались в окружении изоляционистски настроенного (хотя при этом и грекофила) патриарха Иоакима, но не стали достоянием официозной публицистики, где господствовали совсем другие настроения, наиболее ярко выраженные архимандритом Новоспасского монастыря Игнатием Римским-Корсаковым. Последний тоже время от времени славит «российский род», но не его судьбой он озабочен, а расширением «Российского православного самодержавного царства», мечтая о том, как «царство Ромейское, то есть греческое, приклоняется под державу российских царей Романовых», а в перспективе – «пресветлые наши цари и самодержцы и великие государи» станут «в царском их многолетном здравии всея Вселенныя государи и самодержцы». Приезжие греки братья Лихуды также призывали русских царей «погрузить престол Константинопольский под закон ваш». В этой идеологии православного глобализма нет места не только «москвоцентризму», но даже и призыву к восточнославянскому единству. Таким образом, к концу XVII столетия великорусское национальное самосознание продолжало пребывать в совершенно зачаточном состоянии, задавленное дискурсом разных вариантов российского империализма.

Со времен С. М. Соловьева в русской исторической науке утвердился вывод о том, что европеизация (а точнее, вестернизация) России началась задолго до петровских преобразований. Действительно, это не может не броситься в глаза. Торговля с Англией и Голландией, покровительствуемая государством, в XVII столетии приобретает огромные обороты. В одном Архангельске в 1680-х гг. голландцы держали 200 агентов, англичане в Вологде и Холмогорах имели собственную землю и дома; конторы и склады иностранных торговых компаний располагались в Москве, Ярославле, Астрахани… Более того, «общение с иноземцами в области торга и промысла приводило… к торжеству иностранного капитала и разоряло русских… конкурентов» (С. Ф. Платонов). Начиная с 1620-х гг. московское купечество жалуется на это власти, но, в общем, безрезультатно. Еще при Михаиле Федоровиче голландец Андрей Виниус получил право ставить первые чугуноплавильные, железоделательные и оружейные заводы близ Тулы. На русскую службу обильно поступали военные, врачи, техники, как правило, протестанты – в середине века в Москве насчитывалось до тысячи лютеран и кальвинистов. С 1652 г. начинает строиться особая Немецкая слобода (Кокуй), занявшая пятую часть столицы. По европейским образцам и под командованием иностранцев-офицеров пересоздавалось войско: в 1680–1682 гг. поместное ополчение было почти полностью заменено полками «нового ратного строя», общее количество солдат в них составило не менее 90 тыс. человек (дворянская конница насчитывала теперь всего около 16 тыс.). При царском дворе и в домах знатнейших вельмож, особенно с воцарением Федора Алексеевича, стали господствовать польские моды и развлечения. В царской, боярских и монастырских библиотеках появилось множество книг на польском и латыни. Государев печатный двор во второй половине столетия увеличил издание переводных сочинений более чем в десять раз (в абсолютных цифрах, правда, это выглядит не столь впечатляюще – 114 книг).

Так что да, Петру досталась уже хорошо подготовленная почва, и при всей своей революционности он был лишь продолжателем, а не зачинателем этого процесса. Следует, однако, оговориться, что и допетровская и петровская вестернизация имела характер внешний, технический – перенимались те или иные полезные или красивые новшества, но не социально-политические институты, благодаря которым Европа смогла эти новшества придумать. Москва оставалась Москвой, увлекались ли русские монархи «латинскими» веяниями или «протестантскими» – и те и другие использовались главным образом для укрепления и подновления старого и неизменного самодержавного принципа.

Были в ту пору умы, которые понимали необходимость иной, структурной вестернизации. Так, приехавший в Москву хорват-католик и первый «панславист» Юрий Крижанич в своей глубокомысленной «Политике», созданной в тобольской ссылке в 1660-х гг., писал об этом – при всем своем яростном пафосе борьбы с «чужебесием» – вполне недвусмысленно. Причину внутреннего неблагополучия Московского царства он видел в присущих ему «крутом правлении» и «людодерских законах», а в качестве лекарства от этой болезни прописывал «дать каждому сословию подобающие, умеренные и по справедливости положенные привилегии… или права (курсив мой. – С. С.)»: «…если [людям] в королевстве даны соразмерные привилегии, то на [королевских] слуг надевается узда, чтобы они не могли потакать всяким своим порочным прихотям и доводить людей до отчаяния. Это – единственное средство, которым подданные могут защититься от злодеяний [королевских] слуг; это единственный способ, который может обеспечить в королевстве правосудие. Если нет привилегий, то никакие запреты, никакие наказания со стороны короля не могут заставить [его] слуг отказаться от их злодеяний, а думников – от жестоких, безбожных людодерских советов».