Через пару часов ему удалось провернуть это дело, после утомительного торга с продавцом, и к вечеру он снова тронулся в путь.

Оседлав коня, Филипп пустился галопом. Огромная красная луна вставала над волнистыми вершинами меловых холмов, лежавших вдоль его дороги на восток.

Справа лениво текли под луной воды Нахр-Кувейка, конь стрелой летел вперед. Позади остались воспоминания и желания, детство и юность, мирная научная работа — все скрылось за стеной белой пыли; впереди его ждали только химеры, обманчивые ночные тени и кошмары. Он все сильнее пришпоривал коня, пока ритм галопа не слился с лихорадочным биением его сердца, и летел вдаль, подгоняемый этими тяжелыми ударами. Туча скрыла луну, и внезапная темнота успокоила его ярость. Филипп натянул поводья и перешел на шаг — животное истекало потом, на губах его выступила пена. Он спрыгнул на землю и в изнеможении лег на теплый песок.

Влажная спина коня блестела, словно он был ожившей бронзовой статуей, а бесконечная равнина вокруг тянулась, насколько хватало взгляда. Он еще четырежды делал привал, покуда слева, словно из-под земли, не возникли в ночи башни и разрушенные стены Дура-Европос.

Филипп взял коня под уздцы и побрел к древней крепости. Он прошел через ворота, испещренные многочисленными надписями, и эти слова, высеченные на камне на забытом языке римлян, казалось, зазвучали в мертвой тишине хором нестройных голосов, взмыли ввысь во мраке, словно стая испуганных сов. Он шел среди осыпающихся стен, остатков колонн, разоренных атриумов до самых восточных ворот. Перед ним, поблескивая во мраке, лежала величественная лента Евфрата.

Он сел на берегу великой реки у громадных развалин римской крепости, вспоминая Сельзника, корчившегося на полу, и девушку, с которой познакомился на дороге из Баб-эль-Авы и снова встретился на краткий миг в том волшебном, пропитанном ароматами месте… Призрак, исчезнувший без следа. Он не мог забыть ее, и эти мысли ранили душу, оставляя острую тоску, глубокую скорбь. Ночные птицы слетали с башен Дура, тысячи летучих мышей выбирались из руин, растворяясь во мраке пустыни.

Филипп собрал хворост и развел костер, чтобы немного согреться и осветить этот одинокий край. Поджарив на огне черствый хлеб, лежавший в его сумке, он положил сверху козий сыр. Среди тоскливой пустыни эта скудная трапеза придала ему сил и снова вдохнула мужество, необходимое, чтобы продолжить путь. Молодой человек подбросил немного веток и лег возле костра под защитой стены. Он не беспокоился, невидимый со стороны пустыни, однако некто на том берегу реки заметил одинокий костер и дождался рассвета, чтобы рассмотреть спавшего рядом человека. В тот же день Сельзнику сообщили, что молодой иностранец прячется среди развалин Дура-Европос.

Падре Хоган пересек в темноте ватиканские сады, прислушиваясь к звуку своих шагов по гравию и поглядывая вверх, на свет, горевший в окне обсерватории, — широко распахнутое око, смотрящее в бесконечность. Там, наверху, старый священник ждал его, чтобы рассказать последнюю часть проклятой истории, заключительный акт трагедии о дерзком и наглом вызове, брошенном людьми Богу. Он поднялся по лестнице и по мере приближения к верхнему этажу все отчетливее слышал настойчивый, словно зимний дождь, сигнал, доносящийся из бездны космоса.

Падре Бонн сидел за своим рабочим столом. Как всегда, спиной к вошедшему.

— Я знаю, что будет, — сказал он. — Знаю, что означает этот сигнал.

Хоган молча сел.

— Цивилизации Дельфуда удалось внедрить свой разум в глубины космоса, прежде чем катастрофа уничтожила высочайший уровень их знаний.

— Что значит «свой разум»?

— Не знаю. Я лишь цитирую перевод падре Антонелли. Возможно… речь идет о машине.

— Способной мыслить?

— А что еще это может быть?

Падре Хоган покачал головой:

— Не существует на свете машины, способной вырабатывать мысли.

— Но ведь мы действительно получаем разумный сигнал. Этот предмет забросили в космическую бездну с вполне определенной целью. Это миссия, которая… — Старик осекся, словно не мог выразить словами свои догадки.

— Продолжайте, падре Бони, — попросил Хоган.

— Они пытались исследовать сознание Бога в момент творения… — Старик замолчал и опустил глаза, словно стыдился только что произнесенных слов.

— Вы не можете верить в подобные вещи.

— Нет? Тогда идите сюда, Хоган. Я хочу кое-что показать вам. Посмотрите сюда… Сигналы, что мы получаем, сообщают нам небесные координаты всех двадцати звезд созвездия Скорпиона и еще одной… далекой и черной звезды невероятной силы, в миллионы раз превосходящей по мощности наше солнце… Она изображена на Камне Созвездий, описывается в «Таблицах Амона» и называется «Сердце Скорпиона». Ее положение соответствует астральным координатам, сообщаемым нашим радиопередатчиком. Я думаю, что… речь идет о черном теле.[20]Цивилизация Дельфуда использовало его чудовищную силу притяжения как усилитель, что-то вроде гигантской катапульты, забросившей их устройство на немыслимой скорости в самые глубины Вселенной.

Прошли десятки тысяч лет, и теперь… теперь эта штука возвращается. Хоган, через тридцать пять дней, семнадцать часов и семь минут на Землю падет все то, что витало в неведомых безднах космоса. У нас в распоряжении остается мало времени. Вы должны ехать как можно скорее.

Падре Хоган покачал головой:

— Маркони сказал, что источник радиосигнала совпадает с точкой, находящейся на геостационарной орбите в пятистах тысячах километрах от Земли.

— Это всего лишь повторитель, устройство, которое должно доставить сигнал к цели.

— А где находится цель?

Падре Бони развернул огромную карту Сахары и указал на ней точку в юго-восточном квадрате:

— Здесь. В месте, днем раскаленном, словно печь, а ночью леденеющем от холода, где дуют ураганные ветры и свирепствуют песчаные бури, этот ад называется «Башня Одиночества».

Десмонд Гаррет ехал под палящим солнцем пустыни. За долгие годы черты его лица заострились от ветра и песка, кожа загрубела. Долгая привычка к верховой езде придала ему особую стать, гармонию в движениях, будто тело его являлось продолжением тела лошади. Он одевался, как бедуины Сирта, прикрывая куфией голову и рот, но при этом носил сапоги из блестящей коричневой кожи поверх турецких панталон. На седле его крепилось американское ружье, с пояса свисала кривая турецкая сабля с дамасской рукоятью.

Время от времени он останавливался, чтобы свериться с компасом и сделать пометы на карте. Вечернее солнце садилось за горизонт, и он пришпорил арабского скакуна, чтобы добраться до оазиса в тот час, когда небо над колоннадами Пальмиры окрасится в фиолетовый цвет.