хотела говорить с тобой о смерти. И я бы не хотела, чтобы ты видела смерть … но так уж получается. — улыбка все еще лежала на старухиных губах, а голос был мягок и почти беззвучен.: — Я устала. Я прожила достаточно — столько лет, что я сама сбиваюсь, когда начинаю их считать. Мой дом — куда ты так хотела сейчас прорваться — уже просто старая развалина; в нем полным-полно пустых пыльных комнат, в которые я уже и сама давно не заходила, — и призраков. Их лица расплываются, когда я пытаюсь их разглядеть; и я уже слишком глуха, чтобы расслышать, что они говорят. И мне иногда кажется, что я сама — вот такой призрак — без лица, без голоса, без тела. Я устала, девочка. Я устала бродить по этому дому, и ждать, когда он рухнет мне на голову… Я хотела бы просто оставить это все — и уйти… Не пытайся задержать меня, девочка… Ладно?

Марго заворожено смотрела, как старухина исхудавшая, узловатая, морщинистая рука медленно гладит ее ладонь — и с ужасом, перехватывающим дыхание, пыталась представить, как это будет — какой будет эта рука, когда старуха умрет.

— И что останется…мне, когда ты уйдешь? — тихо спросила она.

— Куча камней, кости, тряпки — старое тело; и твоя память девочка. То, что остается от любого человека, когда он умирает. Просто память.

— Я опять буду одна — без тебя. Я не хочу… — голос Марго дрогнул.

— …Твоя память, девочка. Ты не будешь одна. Я буду с тобой — навсегда, если ты захочешь. Только я не буду больше приставать к тебе с нотациями, и не буду дергать тебя за плечи, когда ты замечтаешься — я буду говорить с тобой, только когда ты этого захочешь. Когда ты будешь вспоминать обо мне. И может, так куда лучше, а?

— …Я не хочу, — Марго всхлипнула, и уткнулась лицом в старухину теплую (живую, пока еще живую…) ладонь. — Я не хочу — так!

И почти сейчас же, где-то из глубины притихшего, вызолоченного солнцем и осенью леса, долетел долгий тоскливый, выворачивающий душу, вой. Молодой полугодовалый волк, до этого дремавший в тени ольховых зарослей — тревожно дремавший, вздрагивая и поскуливая во сне — проснулся, и, недоумевая, что за тоска холодком ворочается в брюхе, щекочет ребра, и толкается в горло — беззвучным, отчаянным криком; приподнялся на передних лапах и заплакал, задрав мохнатую морду к безмятежно голубому равнодушному небу.

— Твой волк, — тихо сказала старуха, и по ее голосу Марго поняла, что она все еще улыбается. — Слышишь? А ты боишься остаться одной. Тс-с, — она осторожно погладила девочку по голове: — Нет ничего глупее, чем поливать слезами лесной мох. Ты что, думаешь, там вырастут цветы?

Марго(7). Сентябрь

— Нет ничего глупее, чем поливать слезами лесной мох. Ты что, думаешь, там вырастут цветы?

Марго испуганно подняла голову — и заморгала — фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась — то ли от яркого света, то ли от слез в глазах Марго. Длинное широкое темное платье — или плащ; волосы, подобранные под платок, открывали высокую шею…

Рука соскользнула с плеча Марго, и женщина медленно опустилась на корточки — рядом с девочкой. И только тут Марго разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. Вроде как, старое — морщинистое, старушечье, с седыми космами выбившихся из-под платка волос; а вроде как, и молодое — может, из-за глаз, ярко сияющих на этом лице — как драгоценные камни; как вода в торопливом ручье в солнечных лучах; как угли в затухающем костре — одним словом, так, как не могут сиять обыкновенные, старушечьи глаза, обычно подернутые мутной пленкой рассеянности и скуки — как например, у старой кухарки Марыси.

И Марго, несколько минут изумленно хлопала заплаканными глазами, недоумевая, откуда здесь взялась эта странная женщина — из солнечных лучей, что ли, вылепилась? — или из теней вон тех пушистых елок, сбившихся в кружок на краю поляны? — и что она здесь может делать, в лесу, в звонкий теплый июньский полдень; за ягодами, вроде еще рано ходить, а за грибами — и подавно. Пустой сейчас должен быть лес.

А потом Марго вдруг вспомнила, кто это может быть — и кто, почти наверняка, это есть — и похолодела от страха.

Лесная старуха, ведьма без имени. О ней шептались иногда на кухне — Марго однажды подслушала такой разговор, и видела как толстая и обычно невозмутимая Марыся закатывает испуганно глаза и мелко и торопливо крестит свою необъятную, обтянутую неизменным темным, в синий цветочек, платьем, грудь. И озирается — как будто упоминаемая в разговоре Лесная старуха могла подслушать кухаркину болтовню — и наслать на нее порчу. За длинный язык. Именно этим — то есть насыланием порчи на кого придется по любым, самым пустяшным поводам, по рассказу Марыси, Лесная старуха и занималась — конечно, когда у нее выдавалась свободное время между кражами прямо из колыбелей и умерщвлениями невинных младенцев и варения из оных младенцев всяких колдовских снадобий. По словам той же Марыси, за неимением младенцев, не брезговала старуха и случайными, неосторожно заблудившимися в лесу, путниками. Детьми или девками, например, пошедшими за грибами-ягодами — да отставшими от своей компании.

Марго припомнила это все — и испуганно отпрянула назад — от пристальных, не по-старушечьи сияющих глаз Лесной старухи. Уперлась спиной в пенек — и замерла, вжалась в него, как ошалевший от страха заяц, который надеется обмануть своей неподвижностью уже почти ухватившую его за горло лисицу.

— Ага, — понимающе хмыкнула Лесная старуха. Весело почему-то хмыкнула — и глаза ее сверкнули — весело. И совсем не злобно.

— Если уж ты надумала плакать, девочка, — назидательно (совсем как нянька, прочитавшая Марго очередную главу из библии — и вдохновенно толкующая ее, своими словами) сказала Лесная старуха: — слезами надобно поливать не мох, а чье-нибудь плечо — или там, жилетку, ну как положено. Одежде-то от слез ничего не сделается, а вот душа поливаемого мягчеет и нежнеет необычайно. Становится способна к подвигам и самопожертвованиям. Одним словом, такое абсолютно бесполезное для рыдающего занятие, становится полезным для окружающих. Ты как думаешь, а?

Марго, конечно же, промолчала, широко раскрыв глаза, и удивленная скорее не старухиными словами, которые она поняла не больше, чем нянькины толкования библии— а тем, что старуха пока еще не упрятала ее в мешок — вон тот, например, который висит у нее за спиной, и не унесла к себе в логово для того,