– Дорогая куропатка, – сказала Октава, – что мне делать?

– Ничего, – сказала куропатка.

– Ничего?

– Вот так всегда! – заголосил Утёнок. – Куропатка ничего не знает!

– Наверно, ты права, куропатка, – сказала Октава, – всё бесполезно.

Октава открыла сумку и достала разноцветные скляночки. Она прихватила из дому блюдечки – выложить угощенье, чтобы куропатке легче было лакомиться.

– О-о, – сказала куропатка. – О-го-го. Можно угощаться?

– Пожалуйста, – сказала Октава.

И тут в глубине леса что-то резко сдулось. Или лопнул какой-то крепёж зимы. И на небе вдруг показался голубой уголок. А снежные нашлёпки на камнях стали таять. И с камней, гор и кустов закапала капель. А из зазоров между камнями и снегом ударил вверх крепкий запах земли.

– Так я и думала, – спокойно сказала куропатка. Она то щипала понарошку в сахаре, то залезала клювом в баночку с желе из кудыки.

– Как ты думала? – спросила сбитая с толку Октава.

– Это просто весна.

– Весна? – разинул рот Утёнок. – Что это такое?

– Весна выживает зиму, – объяснила куропатка, – щекочет ей пятки и подмышки; зима сжимается и уходит в землю. Возвращаются птицы, весна ударяет всем в голову, и все кругом голову теряют, но приходят из-за этого в хорошее настроение, и надолго. И постепенно камень подо мной так прогреется, что однажды я смогу впервые прогуляться по вереску. К тому же давно подмечено, что как раз весной маленькие утята ищут ответы на разные вопросы, а многие другие чувствуют себя влюблёнными, и от этого радуются, беспокоятся и грустят одновременно. Понимаешь?

– Нет, – сказал Утёнок. – Я ничего не понимаю.

Когда весна наконец решила прийти в маленькую приречную страну, она и не подумала поначалу несмело намекнуть на своё приближение – немножко здесь, немножко там. Она вам не пугливая тихоня, которая застенчиво крадётся по лесу и прячется от любого звука.

Нет, весна не робкого десятка. Она р-раз – взяла зиму за ушко, два – вытянула её на солнышко, а сама заняла собой всё. «Буфф!» – сказала весна и наступила. Везде.

– Гип-гип-ура! – закричал Ковригсен.

Он всё ещё сидел в пекарне вместе с Простодурсеном и Пронырсеном. С тех пор как Сдобсен внезапно решил уехать за границу и ушёл от них, с грохотом закрыв за собой дверь, они так и продолжали смотреть на неё.

– Это всё-таки чересчур – кричать «гип-гип-ура», – сказал Простодурсен. – Может, мы никогда больше его не увидим. И пусть он нытик и жалобщик, но всё же наш.

– Я кричал «гип-гип-ура!» не из-за Сдобсена. Посмотри в окно. Неужели ты не видишь? Видишь? Теперь я понимаю, почему я места себе не нахожу.

Пронырсен и Простодурсен посмотрели в окно и увидели сосульку. У них на глазах она стала таять. «Кап-кап-кап» – раздалось за окном.

– Что это? – спросил Простодурсен.

– Ты не понял? – спросил Ковригсен. – Это же весна! Добрая старая весна. Сейчас она вскроет тебе речку. Посыплет поля цветами. Наполнит лес птичьим пением и запахами. Кыш на улицу! Мне надо написать первое весеннее стихотворение года! Гип-гип-ура!

В общем, в приречную страну пришла весна. Красивая, чудесная, она перетопила лёд и снег в воду, а сухой ломкий треск в лесу заменила на бодрое, упругое пенье птиц.

Но с весной та же загвоздка, что и со многим другим. На всех она действует по-разному. Взять того же Сдобсена. Который только что хлопнул дверью и ушёл из пекарни-кондитерской Ковригсена, решив уехать за границу. Сначала он долго стоял за кустом и ждал, что Простодурсен и прочие станут звать его. Будут кричать во всё горло, чтобы он возвращался и никуда не ехал. Что они не хотят оставаться в этой книжке, если он уедет навсегда.

Но они не стали звать его. Хотя бы распахнуть дверь и посмотреть, что с ним, – так и того они не сделали.

Пока Сдобсен стоял, ноги совершенно закоченели, и он всерьёз стал подумывать вернуться назад в пекарню.

Но он отчего-то не мог так сделать.

Оставалось только идти. И Сдобсен побрёл по снегу, сворачивая то туда, то сюда. Как-то не было похоже, что он идёт курсом на заграницу. Больше казалось, что он стремится заблудиться.

И тут пришла весна. Само собой, она пришла и к Сдобсену тоже, как и ко всем остальным. Теперь и он мог прыгать и кричать «гип-гип-ура!». Но он не стал ни кричать, ни прыгать. Он бессильно прислонился к столбику и тихо заплакал.

– Бедный я, бедный, – жаловался он сам себе. – Сейчас бы мне самое время радоваться. Да как же мне радоваться, когда я никому не нужен? Никто по мне не скучает, я ухожу из страны насовсем, а никто и не думает звать меня обратно. И мне приходится уезжать от весны и от всего-всего, какая уж тут радость…

Столбик обломился. Сдобсен рухнул в снег. Лёжа так, он обнаружил, что в носу перестало чесаться. Но даже и это его не обрадовало. Он мрачно думал, какой новой напасти ждать, раз прошла почесуха в носу.

Так страдал Сдобсен. Знай он, где находится заграница, он бы пошёл в заграницу. Но он не знал дороги. И поэтому побрёл наобум. Сдобсен надеялся, что всё как-то уладится само собой. И что он вдруг поймёт, что вообще-то дела у него обстоят лучше некуда, и ноги сами понесут его в пекарню Ковригсена отпраздновать такое открытие.

Сдобсен имел привычку все свои проблемы решать таким манером. Шёл себе наобум – и всё.

Через какое-то время такой бесцельной ходьбы он нашёл себя на краю леса. Ёлки вокруг него ждали птиц, берёзы ждали листьев, а кудыка – ягод.

Вдруг он услышал разговор. Это Октава с Утёнком нашли полянку уже без снега и нежились на солнышке. Сдобсен спрятался за понарошку, чтобы поразвлечь себя разговором этих двоих солнцепоклонников, пока они не обнаружили его.