А в августе началась кампания против Сахарова и Солженицына. Солженицыну не могли простить «Архипелаг ГУЛАГ», а Сахарову все его заявления в поддержку политзаключенных. В «Известиях» вышла большая статья под названием «Продавшийся и простак». Тогда мы с моим другом Борей Шакиным решили написать в их защиту письмо, которое было опубликовано в «Вашингтон пост». И после этого за мной началась слежка и давление усилилось.

Пятого декабря на Пушкинской площади была ежегодная демонстрация в память о политзаключенных. По дороге туда, на Суворовском бульваре, меня окружили четыре огромных лба. Я сам не маленький, но эти были еще больше. И говорят: Павел Михайлович, пойдемте с нами. Я спрашиваю: а в чем, собственно, дело? Они представились сотрудниками КГБ и предложили пройти в милицию. Я поинтересовался, есть ли повестка, но тут из-за их спин вышел начальник, как я потом узнал, это был Булат Базарбаевич Каратаев, главный специалист по диссидентам. Он сказал мне: Павел Михайлович, если вы будете сопротивляться, будет драка, в которой вы пострадаете и будете обвинены в том, что ее развязали.

Я понял — так оно и будет, и сказал, что подчиняюсь насилию. В отделении Каратаев сообщил мне, что все материалы на меня уже собраны и если меня посадят, то такого «санатория», как в прошлый раз, уже не будет. А будет мне полный срок, имелось в виду семь плюс пять — максимально возможный срок по семидесятой статье. А дальше он напомнил, что у меня есть приглашение в Израиль. Мол, уезжайте, пока не поздно.

И после этой беседы я всерьез задумался. Тем более моя жена была серьезно больна. В Москве мы не смогли найти врачей, способных ей помочь. И кроме того, меня беспокоило, что будет с нашими детьми. Ярлык отца-политзаключенного не сулил ничего хорошего. В общем, я все взвесил и решил, что можно и на Западе заниматься сбором информации, изданием книг и журналов. Но из России надо уезжать.

Я подал бумаги на отъезд, и мы очень быстро получили разрешение. Они хотели выгнать нас еще раньше, но я сказал, что должен со всеми попрощаться.

Меня никто не критиковал за отъезд, хотя все равно это считалось формой предательства или измены. Но я всегда был за, даже когда не хотел уезжать. Я считал, что это важный вид свободы. А тем более когда ты уезжаешь, зная, что здесь тебя посадят. Как, например, уезжал Толя Якобсон, очень популярный и ответственный человек, которому грозил не просто арест, а психушка.

Схема была такая — сначала мы остановились в Вене, а уже там мне за два дня оформили американскую визу. При этом сразу в Америку ехать нельзя было, только через Италию. Мы провели несколько дней в Италии, а потом еще навестили Карела ван хет Реве в Голландии, где я дал пресс-конференцию. Вообще вокруг меня была тогда большая шумиха. В конечном счете через двадцать дней мы были в Америке, нас поселили в отель и предложили мне работу — годовой контракт в качестве внештатного профессора в университете под Нью-Йорком.

В Нью-Йорке жил мой друг Валерий Чалидзе, который начал издавать на русском и английском языках журнал «Хроника прав человека», как бы вместо «Хроники текущих событий», которая как раз прекратила тогда свое существование. Потом, когда через два года возобновили «Хронику», мы вместе взялись за нее.

Я за это время подучил язык, свободно читал, но говорил еще плохо. То есть я писал лекции по-русски, приятель мне их переводил, и я читал английский текст, а на вопросы отвечал уже с переводчиком. В конце концов мне предложили преподавать физику и математику, и я с радостью согласился. Преподавал в колледже целых тридцать лет. Это были такие курсы университетского уровня, но для продвинутых ребят в школе. Мне дали казенную квартиру, на работе были бесплатные обеды — в общем, я жил как будто при социализме. Параллельно объездил с лекциями о правах человека всю Америку, помогал Чалидзе издавать книжки, и мы продолжали какую-то деятельность, связанную с Россией.

Конечно, внутри еще долго все клокотало. Я все время писал и давал интервью, старался хоть чем-то помочь. Пока у Сахарова не отключили телефон, он надиктовывал нам материалы. Я все время встречался с какими-нибудь дипломатами, корреспондентами или просто туристами, передавал с ними письма или книжки, которые здесь издавали. В Америке тоже все время что-то происходило.

Вместе с Борей Шрагиным и Мишей Мейерсоном (сейчас он известен как отец Михаил Мейерсон-Аксенов) мы сделали сборник, который назывался «Самосознание», и собрали в нем статьи о философии диссидентства. Туда вошли и наши работы, и материалы Жени Барабанова, Юрия Орлова, Валентина Турчина — всего было двенадцать авторов. Я опубликовал там свою статью о советском режиме с точки зрения прав человека. Недавно перечитал ее, и надо сказать, она и сейчас очень современно выглядит. Один из важных для меня тезисов — это то, что любой режим вместо коммунистического, например антикоммунистический или черносотенный, мог бы привести к таким же результатам из-за отсутствия в России традиций правового сознания.

Тогда многие считали, что если бы у нас была свобода слова и хорошая конституция, то все могло бы измениться. Но по сегодняшнему опыту мы видим, что этого недостаточно. И плохие традиции могут привести к плачевным результатам безо всякого коммунизма. Мы подозревали, что так может случиться, но никто не предвидел, что если Советский Союз падет, будет так плохо, как сегодня. Но тем не менее я как тогда, так и сейчас верю в то, что демократия работает.

И в шестидесятых мы считали, что надо добиться свободы слова, а потом народ найдет подходящую систему. Кто-то из нас думал, что нужен социал-демократический строй, кто-то склонялся больше в сторону капиталистического. Но свобода слова все равно первична.

У Андрея Амальрика есть книжка «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Она и сейчас читается как детектив, он прекрасный писатель. И надо сказать, я тоже думал тогда, что Советский Союз только кажется таким прочным. Что на самом деле этот режим силен ровно настолько, насколько люди верят в его несокрушимость. И как только они перестали верить, пришла некоторая форма демократии, появилась ненастоящая, но свобода слова, — Советский Союз развалился.

Был еще такой замечательный человек Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, пионер правового просвещения в диссидентских кругах. Я помню, как на моем дне рождения кто-то спросил Вольпина, почему он считает, что в Советском Союзе можно пользоваться конституцией. Это ведь советская конституция. А Советским Союзом управляет банда уголовных преступников. На что он ответил так: есть две советские власти — одна основана на советской конституции, а вторая эту конституцию нарушает. Поэтому надо методами советской власти, основанной на конституции, бороться с Советским Союзом, который представляет собой банду уголовных преступников. Вот так он все это сформулировал.

И нужно сказать, что мы делали только то, что разрешено конституцией. А они нарушали ее, арестовывая или убивая нас. Но правда была на нашей стороне, и этого было достаточно. Мы жили как свободные люди в несвободной стране — и права человека были для нас сутью и целью. И не случайно самым популярным тостом был у нас этот: «Выпьем за успех нашего безнадежного дела». Да, шли дискуссии о том, возможна ли социал-демократия или демократический капитализм; особую позицию занимало национально-патриотическое общество «Память»; были диссиденты, которые верили в режим, основанный на православии, как, например, Владимир Осипов; Александр Солженицын в конечном счете двигался в том же направлении. Но это скорее боковые течения. В центре всегда оставались права человека. Может быть, это было ошибкой, но мы считали: если будут соблюдаться права человека, то автоматически произойдут нужные изменения в режиме.