– О, Эндрю…

Их тела были напряжены и неподвижны, взгляды скрестились, и разъединить их было так же невозможно, как невозможно разорвать звенья крепкой цепи.

– Я беспокоюсь только о том, – дрожащим голосом начала Грейс, – что потом я не смогу приходить на… на каменоломню.

– Об этом не беспокойся – мы что-нибудь придумаем… Они по-прежнему смотрели друг на друга. Наступил опасный момент: Грейс почувствовала, что в следующий миг она бросится в объятия Эндрю. Она быстро проговорила:

– Я должна идти.

– Да… Грейс, – непроизвольно он уже начал протягивать к ней руку, потом опомнился, и рука изменила направление – Эндрю легко вскочил в кабину. Дверца с лязгом закрылась. Грейс отступила в сторону. Эндрю положил руку на руль, но двигатель не завел. Он опустил глаза на стоящую внизу Грейс и сказал:

– Я люблю тебя, девочка. Ты… ты самое красивое существо в мире… И… и я поклоняюсь тебе, как богине.

Он включил передачу и поехал, оставляя Грейс свой взгляд, значивший для нее так много.

Иногда он говорил подобные вещи, заставляя пылать огнем ее сердце. Его «словесная любовь», может, не совсем связная, но проникновенная, делала Грейс счастливой. Если бы только… если бы только… Она повернулась и пошла по направлению к деревне, к дому Бена. Если бы только они с Эндрю могли быть вместе, жить вместе, стареть вместе. Как ни странно, в этот момент Грейс не думала о таком Эндрю, каким он был сейчас, – молодом, – ее сердце переполняло желание состариться вместе с ним.

Эндрю смотрел на дорогу и не видел ее. Он объезжал выбоины и рытвины чисто инстинктивно – голова его была занята совсем другими мыслями. Они были как будто написаны большими буквами на лобовом стекле грузовика, но среди них не было ни одной, выражавшей радость по поводу услышанного от Грейс. «Уезжай из этой чертовой деревни. Забери Грейс с собой. Она не будет все время мириться с таким положением,» – стучало в его мозгу. Но как это сделать, Эндрю не знал, на лобовом стекле не было ответа – другая женщина, живущая в обдуваемом всеми ветрами каменном доме на холмах, не отпускала его. И Эндрю чувствовал эту невидимую связь, ее зависимость от него еще с тех пор, когда ему было от роду всего три года. Они с матерью были так близки, что временами казалось, будто пуповина после его рождения так и не была перерезана. На днях она сказала: «Я не спрашиваю, почему ты ушел от Тула, придет время – сам расскажешь, но я должна была что-то придумать для отца, поэтому я сказала, что вы с Тулом не поладили из-за денег – это отец поймет». Эндрю посмотрел на изможденное лицо матери и проговорил: «Не волнуйся, когда-нибудь я тебе все расскажу». Но даже несмотря на их близость, мог ли он признаться матери, что скоро станет отцом ребенка жены священника? Если бы смог, ему было бы легче, но он понимал, что это невозможно – даже ради спокойствия Грейс… Ради спокойствия Грейс.

Прошло почти две недели, пока Грейс, наконец, заставила себя сообщить новость Дональду. В последнее время она много думала – в основном, о том, уезжать ей или остаться. Два обстоятельства удерживали ее от отъезда: во-первых, их встречи с Эндрю стали бы более редкими, во-вторых – и по мере того, как срок ее беременности увеличивался, это соображение играло все большую роль – ребенок оказался бы незаконнорожденным, а если бы она осталась, он находился бы под защитой фамилии Дональда. Грейс знала мужа достаточно хорошо, чтобы быть уверенной в том, что он смирится с чем угодно, только бы избежать унижения в глазах окружающих, связанного с ее «грехом». Эти два обстоятельства удерживали Грейс на месте не хуже стальных канатов. И все же, чем больше она видела Дональда, тем сильнее хотела сбежать от него.

В последние несколько недель он стал мрачным и замкнутым. Ему, вероятно, было теперь приятно спать одному, но тот факт, что не он был инициатором этого, очевидно, подействовал на него, хоть и с опозданием. Он больше не притворялся любовником Грейс, не целовал и не ласкал ее, не называл своей «дорогой маленькой девочкой». Часто они даже не желали друг другу спокойной ночи.

К тому же была еще одна причина, вызывавшая раздражение Дональда, – сад. Наступило время для подрезания растений, расчистки дорожек, появились большие темные участки разросшихся астр, флоксов и других многолетних, явно свидетельствующие о том, что садом уже давно никто не занимается. Питер Голдинг, человек, заменивший Бена, вскоре попросил расчет, заявив, что работы для одного слишком много. К тому же, добавил Голдинг, он не хотел вкалывать, как каторжанин, а потом стать еще одним Беном Ферфутом.

Грейс знала, что эти слова привели Дональда в ярость, она слышала, как он сказал миссис Бленкинсоп: «Ленивый нытик. Да я сам займусь этим в свободное время. Пару часов в день – и я приведу все в порядок». Очевидно, свободного времени у него так и не нашлось, потому что сад остался в прежнем виде. Как сказал Бен, Дональд не имел ни малейшего понятия об этом ремесле. Более того, Грейс знала, что он не любит трудиться – по крайней мере вот так.

Потом они наняли приходящего садовника – и в тот же день открылась новая глава в жизни Грейс.

Началось с того, что ее стошнило. До этого она чувствовала легкую тошноту по утрам, но на этот раз на завтрак была рыба – треска, – приправленная растительным маслом; это блюдо, видимо, и расстроило желудок Грейс: после обеда ей стало плохо. Облегчение наступило только, когда ее стошнило. Полежав немного, она решила выпить чашку чая. Когда Грейс спустилась вниз, в холл вошел с улицы Дональд. Увидев ее, он подошел и тихо спросил:

– Что с тобой? Ты больна?

Грейс покачала головой и направилась в кухню. Дональд последовал за ней и повторил вопрос. Опершись ладонями на стол и не поднимая голову, Грейс негромко произнесла:

– Я беременна.

Дональд молчал так долго, что она вынуждена была повернуться и посмотреть на него. Когда Грейс увидела его лицо, она в какой-то мере поняла его плачевное положение, и ей стало жалко мужа. Лицо Дональда выражало смесь недоверия, откровенного удивления, изумления.

– Ты хочешь сказать?.. – он облизнул губы, потом, медленно покачав головой, проговорил: – О, Грейс! – потом чуть выше: – О, Грейс!

Она подумала, что, пожалуй, ей придется слушать, как он будет распевать ее имя, словно