Судя по всему, именно у представителей остальной части Европы западноевропейцы, составлявшие огромное многоязыкое войско первого крестового похода, подхватили в отношении себя термин «франки», ибо там он уже употреблялся в этом обобщенном значении. В XI веке византийские авторы часто пользовались словом «франк» для обозначения нормандских наемников, и вполне естественным было отнести этот термин и на счет западных рыцарей, в том числе нормандцев, которые в 1096 году прибыли к стенам Константинополя. Мусульмане употребляли этот термин столь часто, что когда в 1110 году в Святую землю прибыл Сигурд I Норвежский, то в текстах он стал фигурировать не иначе как «франкский король». Крестоносцы отдавали себе отчет в том, что это слово относится к ним в обобщенном плане. «Варвары привыкли всех людей с Запада называть франками», — писал Эккехард Аурский. А капеллан Раймонд Агилерский, отвечавший за хозяйственную часть у Раймонда Тулузского в первом крестовом походе, проводил четкую грань между тем, как этот термин употребляли сами крестоносцы — в смысле «люди с севера Франции», — и более общим значением, которое вкладывали в него «враги». Значительно позже, в XIII веке, преобладать стало уже именно такое значение этого слова: «Всякий, кто живет за морем, называет всех христиан словом “франк”», — писал в своем труде о монголах доминиканский монах Симон из Сен-Кантена. Именно в таком «широком смысле» стали употреблять этот термин в отношении самих себя и крестоносцы первого похода.

Будучи экспедицией, в которой объединились многие непохожие этнические и языковые группы, оторванные от родных мест, крестовый поход неизбежно рождал и новое самоопределение. Крестоносцы несомненно были «пилигримами», но также и «пилигримами-франками». Участники первого крестового похода приравнивали «наших франков» к «Христовым рыцарям-паломникам», а свои победы воспринимали как способствующие «славе римской церкви и франкского народа» и радовались тому, как Иисус Христос принес победу «паломникам франкской церкви». Когда Балдуин I был в 1100 году коронован в Иерусалиме, он назвал себя «первым королем франков». Этот титул символизировал стремление к преодолению междоусобных и этнических противоречий и на долгие годы сохранил свое значение объединительного лозунга всех западных христиан. Утомившись от распрей и злословия третьего крестового похода, менестрель Амбруаз с ностальгией оглядывался на солидарность столетней давности:

Однако для крестоносцев новое обобщающее обозначение имело не только положительное значение, ведь это был удобный ярлык для обозначения всего мигрирующего населения, распространявшегося из центральных областей Западной Европы к ее окраинам, причем в любом направлении. Конечно, понятие «франки» в первую очередь относилось к ним тогда, когда они оказывались на чужбине. В родных для них районах Западной Европы этот термин имел более узкое значение. Так, во второй половине XII века мы встречаем упоминание о «жителях Константинополя…, которых они [греки] называли франками, иммигрантов (advene) из всех племен». Одно поселение колонистов в Венгрии так и называлось — «деревня иммигрантов-франков» (villa advenarum Francorum). Кельтский мир тоже ощущал на себе воздействие франков. Валлийские летописцы упоминают о вторжениях франков (Franci или Freinc) начиная с конца XI и вплоть до начала XIII века, а англо-нормандское завоевание Ирландии, как мы уже видели, было названо «приходом франков» (adventus Francorum).

Для правителей кельтских областей франки являлись не только неприятелем, которому надлежало противостоять, но и примером для подражания. О'Бранены из Манстера, высказывая свои притязания на династийное превосходство, называли себя не иначе как «франками Ирландии». В Шотландии это название воспринималось похожим образом. Здесь в XII веке местная правящая династия стала во главе радикального преобразования основ собственного правления, что привело к трансформации шотландской монархии в государство, которое намного больше походило на южных соседей. Составным элементом этой переориентации шотландских королей стало их новое самоопределение — «франки». Один летописец XIII века отмечал, что «шотландские короли последних времен считают себя франками (Franci) по породе, манерам, языку и стилю, и они низвели скоттов до положения рабов, а себе в услужение и на службу берут только франков» в XII и XIII веках быть франком означало иметь передовые взгляды и власть.

Этот термин мы встречаем в католическом мире повсеместно. Иберийские переселенцы, появившиеся на Пиренейском полуострове в конце XI–XII веке, были франки и следовали «законам франков». Известно, что Альфонс I Португальский утвердил существенные привилегии специально для иноземных переселенцев — так называемый «закон франков» (forum Francorum), и возможно, этим объяснялось проявленное им знание их порядков во время нападения флота крестоносцев в 1147 году. После сдачи Константинополя крестоносцам в 1204 году они создали на его месте империю, которую можно было бы назвать «Новой Франкией», а когда греки подчинились новым правителям, они, возможно, добивались себе права именоваться «привилегированными франками» (φραγκοι εγκουσατοι). В Восточной Европе иммигрантские поселения в Силезии, Малой Польше и Моравии получили «франкский закон» либо могли пользоваться для обмера своих полей мерами «франкского типа».

Таким образом, термин «франк» относился к западноевропейцам тогда, когда они становились переселенцами либо находились в захватническом походе вдали от родины. Вот почему не приходится удивляться, что когда португальцы и испанцы в XVI веке появились у берегов Китая, местное население называло их «фоланки» (Fo-Lang-ki), то есть принятым у арабских купцов касательно франков термином «фаранга» (Faranga), только на свой лад. Еще и в XVIII веке в Кантоне для обозначения чужеземца с Запада употреблялось то же слово, что и в отношении их далеких мародерствующих предков.

Вопрос о причинах столь заметного расширения границ латинского христианства в эпоху Высокого Средневековья естественным образом влечет за собой другой — увеличивалась ли при этом численность христианского населения. Конечно, рост населения не является ни необходимым, ни достаточным условием для расширения культурного ареала. Превосходство в техническом и организационном плане, в совокупности с такими неуловимым моментами, как более высокий уровень культуры или агрессивные устремления, могут вылиться в распространение какого-либо конкретного типа культуры без больших изменений демографического свойства. Так, например, частичная европеизация Японии проходила на фоне очень незначительной по численности западной колонии. Однако в средневековой Европе ситуация была явно иной. Миграция населения безусловно играла свою роль в экспансии, и мы с полным основанием можем задаться простым, но важным вопросом: увеличивалась ли в этот период численность населения в Европе и если да, то с какими темпами и с какими последствиями.