Здесь обманчивое начало: красивые пейзажи, музыка Филипа Гласса… А потом музыка замолкает, пейзажи исчезают — и начинается собственно история, которая похожа уже на что-то совершенно другое. Больше на репортаж, чем на так называемое высокое искусство.

Меньше всего рассматриваю «Левиафан» как публицистическое высказывание и уж тем более репортаж. Дело ваше, как на это смотреть, но я вижу здесь совершенно другое. Что касается Филипа Гласса, его музыка обладает огромной силой и выразительностью. Она представляет собой «раму» к нашему фильму и, мне кажется, возвышает эту историю на какую-то значительную высоту. Она словно бы отрывает от земли трагическую и вместе с тем вполне тривиальную коллизию и придает ей некое надмирное звучание. Гласс предлагал написать оригинальную музыку еще для «Елены», но тогда сложилось так, что написанная им уже давно симфоническая музыка была идеальным решением для фильма, и мы договорились поработать над оригинальной музыкой для следующей картины. Так вышло, что наши с ним сроки не совпадали, мы не могли ждать полгода, пока Гласс освободится и сможет заняться работой над партитурой к «Левиафану», и тогда мне пришлось исходить из сочинений, написанных им для других целей.

То есть с Глассом вы так и не встретились?

Нет, к сожалению, пока мы с ним не встретились. Но это только пока, надеюсь. Хотя не так давно, когда мы только приступили к работе над звуком «Левиафана», случилось со мной удивительное происшествие. Я прилетел в Женеву по делам, никак не связанным с фильмом, и в аэропорту у транспортера с багажом увидел Филипа Гласса собственной персоной. Я решил, что это добрый знак и что его музыка точно должна звучать в фильме. Сомнений в этом на тот момент не было никаких, но сам по себе факт, согласитесь, такой редкой встречи только укреплял решимость. Я даже позволил себе сфотографировать его на телефон, украдкой. Чего не делал никогда прежде.

К разговору о знаках. Ведь ваши фильмы практически из них и состоят, в них нет ничего случайного — и одних это восхищает, а других бесит. Но этот перфекционизм, наверное, дается немалой кровью? Я говорю о режиссерском ремесле как таковом.

Я не жалуюсь, но чего стоили три года сомнений и рефлексии, прежде чем окончательно решены были все вопросы, связанные с замыслом. Да и с остальными фильмами бывало непросто. Ты приходишь на свою будущую площадку, где, как ты мечтаешь, будет построен дом — декорация для фильма, — и находишь там вспаханное поле и посаженные ростки будущих акаций. «Видел бы ты себя!» — сказал мне оператор Миша Кричман, когда мы это нашли у оврага в долине на юге Молдавии, где собирались построить дом главного героя для съемок «Изгнания». Глубоко вспаханная борозда, черенки будущих деревьев, которых в помине не было еще три месяца назад… Разумеется, это трудно. Как и любая другая серьезная работа — ни меньше ни больше. Снять фильм — это тяжелая задача, а снять его таким, каким ты его хочешь снять, еще тяжелей. Так сложилось, что «Левиафан» был самым трудным из всех моих фильмов. Он действительно дался нам большой кровью.

Однако потом сидишь с материалом — а это было восемьдесят пять тысяч метров пленки — и размеренно, никуда не спеша, монтируешь изображение, наблюдаешь, как на твоих глазах рождается фильм. И вот что скажу: ничего более полного и настоящего в жизни своей я не испытывал. И потому, когда я делаю кино, другого мотива у меня и нет: просто хочу вновь почувствовать себя счастливым, а жизнь свою — исполненной смысла. Я знаю, что, когда фильм родится окончательно и я увижу его эталонную копию на экране, тут я и пойму, ради чего были все эти муки. Тут же забуду, как было тяжело под Мурманском, на скалистом берегу Баренцева моря, забуду о бессонных ночах в тревогах — и буду помнить только о замысле, который волновал меня до мурашек вдоль позвоночного столба и который стал теперь достоянием зрителя. Невероятное, тотальное, удивительной красоты счастье. Без этого я себя не мыслю. Неужели действительно кино для меня важнее, чем жизнь, как об этом сказал как-то Леша Серебряков?

Вернемся все-таки к вашей эволюции. Раньше в ваших фильмах не было места для актуальности, в «Левиафане» буквально все на нее нанизано — хотя в основе и какие-то вещи вечные, вневременные.

Меня буквально обожгла история Химейера. Я услышал ее от своей переводчицы в Америке, которая была моим ассистентом на съемках новеллы для альманаха «Нью-Йорк, я люблю тебя». Этот реальный случай произошел в Штатах, в одном маленьком городке. Мне о нем рассказали между делом, как-то за обедом, но он меня просто пронзил. И я тут же решил, что это надо делать. Целый год я убеждал моего друга и соавтора Олега Негина, чтобы он снисходительнее отнесся к этой истории, — не очень она его поначалу вдохновляла, хотя потом он ее развернул и наполнил мощным и вдохновенным потоком смыслов, столь важных именно для нас, живущих в России.

К разговору об актуальности: помню, «Елену» все вспоминали в дни беспорядков в Бирюлеве.

Давно заметил: для многих актуальность — это злоба дня или указание на место и время действия. Скажем, Москва, 2014 год. А для меня актуально все, что человек создает сегодня. Современное — это вовсе не обязательно рассказывающее о сегодняшнем дне, это что-то, что важно услышать твоему современнику о самом себе, а человек едва ли изменился за последние несколько сотен лет. Зачем путать кино с новостями по телевидению? По-настоящему важен только язык, на котором ты можешь говорить о чем угодно: хоть о новых гаджетах, хоть о вечном. А про Бирюлево… Меня даже приглашали в какие-то телевизионные шоу в связи со всем этим. Но мало ли кому какие параллели и пророчества померещились! Ну, снимали мы в соседнем доме с тем, где жил погибший парень. «Поверни он камеру на двадцать градусов правее, и в объективе будет виден тот самый рынок…» Ерунда все это, дешевый подгон. Вот Куросава как-то раз ответил на вопрос о том, почему он установил камеру в определенном месте, снимая последний план фильма «Ран»: «Повернул бы я камеру на пять дюймов правее, в кадр бы попала вывеска Coca-Cola, а на пять левее — Токийский аэропорт». Всё рядом, одномоментно. Всё актуально. И фильмы Куросавы, и Бирюлево, и новости из интернета, и твоя собственная жизнь. Олег сблизился с Ольгой Романовой, несколько лет назад создавшей правозащитный фонд «Русь сидящая» и многое ему рассказавшей. Он сам ездил по тюрьмам и был просто подавлен, рассказывая мне о том, что узнал из первых уст.

То зло, которое повсеместно творится в России, связано не только с тем, что у нас бессовестная власть, но и с тем, что люди, отвечающие за совесть, перестали за нее отвечать. Мысль небанальная. Вспоминаю, кто до вас ее выражал, — и никого, кроме Pussy Riot, вспомнить не могу.

Дьявол сделал с Иовом все, что позволил ему Бог: «Делай с ним что хочешь, только душу его не тронь». Человек, который писал это тысячи лет назад, понимал: Бог может позволить сделать с тобой что угодно. Рубить топором, колоть ножом, оклеветать, бросать в застенки, но душу твою не тронет, потому что эту мену осуществить может только сам человек. Когда читаешь последнее слово Толоконниковой в суде над ней, чувствуешь всем сердцем, что более сильной проповеди ты не услышишь от тех, кто самим своим служением призваны говорить людям правду. Поступок девушек группы Pussy Riot, конечно, не однозначен, но кто из нас может похвастать тем, что всегда безупречен в своих действиях? Мотив и содержательная часть их поступка были совершенно честны, искренни и глубоки по своему происхождению.