Лодки сооружали во дворе храма, причем обычай запрещал женщинам смотреть на них во время строительства. Считалось, что в противном случае лодка перевернется на состязаниях. Спуск лодки на воду сопровождался церемонией ее освящения даосским священником или местным колдуном. Кроме того, лодку обметали особыми травами, чтобы смести с нее порчу, которую могли наслать на нее «враждебные люди». Лодки, участвовавшие в гонке, действительно напоминали своим видом дракона: их нос и корма были украшены головой и хвостом, борта разрисованы под драконью чешую, а узкий корпус символизировал змееподобное тело чудовища. К бортам лодки прикрепляли куски красной материи с благопожелательными надписями вроде: «Четыре времени года без бедствий» или «Государство благоденствует, народ спокоен».

Правила состязаний были неодинаковыми в разных местах. Обычно лодки проделывали путь длиной в несколько километров и достигали противоположного берега реки. Победители получали призы в виде денег, отрезов шелка и т. д., но главной наградой для них были все-таки почести земляков. Недаром в народе ходила поговорка: «Лучше три года без урожая, чем один год без победы в лодочных гонках».

Смысл лодочных гонок состоял, конечно, в том, чтобы прогнать вредоносные силы и обеспечить процветание. Неслучайно на суше часто устраивали шествия с макетами лодок, прямо предназначенные для изгнания злых духов. В мотиве поисков души несчастного поэта Цюй Юаня и обряде бросания рисовых лепешек в воду можно усмотреть заботу о выживании «души риса», который как раз в это время находился под водой. А торжество жизни в сценарии праздника предстает как процесс упорядочения хаотически-аморфной реальности: разделения дракона — символа первозданного хаоса — и родовых коллективов, сил инь и ян, благих и вредоносных веяний мироздания, причем первые привлекаются к посевам, а вторые изгоняются за пределы общества.

Осень в Китае, начинавшаяся по лунному календарю в 7-м месяце, обладала особыми, ни с чем не сравнимыми достоинствами. Она избавляла от зноя, бурь и докучливых насекомых летней поры и, главное, дарила людям урожай. Правда, она означала и неумолимое приближение зимнего умирания природы, но солнце в осенние месяцы все еще светило довольно ярко, почти повсюду согревая своими лучами новые посевы. Благодарность силам плодородия Земли и Неба, уверенность в изобилии жизни и сознание неотвратимости увядания создавали особую атмосферу осенних праздников, проникнутую элегически-умиротворенным настроением. Праздники осени также составляли особый сезонный цикл, о чем свидетельствует и наличие ряда общих черт в их обрядности: пускание по воде горящих лампадок, восхождение на высоты, ночные поклонения и гулянья, значительная роль, отводимая на празднествах женщинам и детям.

Первый осенний праздник отмечался в ночь на 7-й день 7-го месяца и был обычно известен как праздник Кануна седмицы (циси). Мифологическое обрамление праздника составляла легенда о двух небесных влюбленных — Ткачихе и Пастухе. Последние отождествлялись с двумя звездами северного неба — Вегой и Альтаиром. Осенью эти звезды, которые находятся по разные стороны Млечного Пути, сближаются в северной части небосклона, что для китайцев издавна символизировало «встречу» двух небесных влюбленных. Впрочем, рассказ о влюбленных появился довольно поздно, на рубеже нашей эры и явно под влиянием городской культуры.

Независимо от древнейших мифологических смыслов ткачества и пастушества праздник Кануна седмицы имел вполне определенные точки соприкосновения с хозяйственным укладом китайцев. Он совпадал с периодом жатвы, поспевания фруктов, а также, что следует особо выделить, со сбором шелковых коконов и переводом домашнего скота с летних пастбищ в зимние стойла. Кроме того, в легендах о Ткачихе и Пастухе содержатся мотивы, указывающие на связь Кануна седмицы с осенней порой — временем увядания природы. Таковы темы ночи, в течение которой встречаются влюбленные; воды, в которой купаются феи (согласно поверью, спускающиеся в это время на землю) и которая разделяет любящих, и, наконец, женской красоты. Разумеется, и ночь, и вода, и женщина, как и весь осенне-зимний период, относились, по китайским представлениям, к началу инь. Тема обновления и торжества жизни не была и не могла быть исключена из мифологии праздника Кануна седмицы, но это торжество представало отодвинутым в неопределенное будущее, в область смутного обещания и надежды, что вполне уместно для осени. Женственное же начало персонифицировалось в образе почти бесплотной и недоступной для простых смертных феи-небожительницы.

В этот праздник женщины чествовали и другие божества, освящавшие семейную жизнь, например Покровительницу брачных покоев. На жертвенных столиках было желательно выставить семь различных видов плодов, в том числе обязательно тыкву или дыню. Подношения феям почти всегда включали в себя лепешки из пшеничной муки с добавлением орхидей, листьев хризантем, семян баклажанов, бобов и пр. Многие женщины выставляли на ночь баночки с пудрой, которая, как верили, вследствие близости небожительниц тоже приобретала чудодейственные свойства. Старшие женщины молили фей о даровании членам их семей богатства, долголетия и потомства, причем обычай разрешал просить в эту ночь только об одном, самом нужном в доме виде счастья.

Важное место в праздновании Кануна седмицы занимали обряды, связанные с традиционно женскими занятиями — ткачеством и шитьем. По старинному обычаю женщины старались в слабо освещенном месте — при луне, под столом, при зажженной курительной палочке — продеть нитку в иголку, и те, кому это удавалось, могли рассчитывать на репутацию искусной рукодельницы.

Канун седмицы приходился на период благодарения душ умерших за собранный урожай и был частью широкого обрядового комплекса, связанного с этим периодом. По народному поверью, в течение всего седьмого месяца врата преисподней были открыты, и ее обитатели получали возможность находиться в мире людей. В середине месяца отмечался праздник Чжунъ-юань — один из трех главных праздников мертвых в китайском календаре. Этот праздник имел ярко выраженную религиозную окраску. Его главными героями были «сиротские» души, не получающие от потомков должных жертвоприношений. Забота о таких душах была общим долгом живых, ведь и «свои» предки были «чужими» для других людей.

По всему Китаю в эти дни встречали усопшие души, которые, как считалось, на время праздника возвращались в родной дом. Крестьяне в этот день выставляли по обеим сторонам ворот дома снопы проса и конопли. Возвращение предков отмечалось поклонениями на семейном алтаре. Набор жертвенных яств, определявшийся местными обычаями и особенностями китайской кухни, был неодинаков в разных областях Китая, но обычно включал в себя чай и вино, лапшу, рис и мясные блюда, всевозможные фрукты, сладости, на побережье — рыбу, крабов и другие морские продукты. Буддийские и даосские монахи в местных храмах служили сложные, растягивавшиеся на несколько дней молебны о «всеобщем спасении» (пу ду). С помощью заклинаний, огромных фонарей, вывешенных у входа в храм, и длинных бамбуковых шестов они привлекали к храму всех «голодных духов», витавших в округе, служили молебен за их упокой и препровождали обратно в ад. Перед храмами на специальных помостах раскладывали угощения для неупокоенных душ, которых в народе предпочитали иносказательно называть «добрыми братьями» (хао сюнди) или «почтенными гостями» (лао кэ). После того как обитатели преисподней насыщались ароматами жертвенных яств, последние становились добычей бедняков и нищих. По окончании празднеств предков с почетом отправляли обратно на тот свет.