«Что это? — удивленно подумала она. — Неуж ночью на крыльце простыла?» Боль внутри росла, словно там кто-то заводил пружину. Приложив руку к груди, Васильевна ждала, когда же это кончится. Но пружина все закручивалась. Ослабли вдруг ноги, и она опустилась наземь. Отдохнуть, отдохнуть! Хоть немножко. Больше она ни о чем не думала и ничего не хотела, только бы отдохнуть.

С земли поднимался пар, это солнце сушило ее, и пахло поджаристым хлебом, а небо висело высоко-высоко, далекое и немое.

Васильевна с тоской и болью глянула в это небо и закрыла глаза.

Здесь же, на меже, ее и нашел Сережка, случайно нашел, когда возвращался с охоты. Шел мокрым лугом, беззаботно посвистывая, и вдруг увидел валяющийся на меже знакомый плащ.

— Эй, агроном, вставай, хватит придуриваться! Слышишь, вставай, а то как стрельну!

Васильевна не двигалась, и тогда Сережка, вскинув ружье, выстрелил вверх раз и другой. Он хотел испугать ее, но она не шевельнулась, и тогда он сам испугался.

— Васильевна, что ты? Да что с тобой?

Он тряс ее за плечи, умолял, ругался, пока не понял, что все это бесполезно.

ХОРОНИЛИ ВАСИЛЬЕВНУ ВСЕЙ ДЕРЕВНЕЙ. Просторный гроб из сырых сосновых досок стоял посреди хаты, а рядом с ним на скамеечке сидела Нанка и с удивлением разглядывала всех, кто подходил к гробу поголосить. Голосили бабы и в одиночку, и все хором, но всех забивал переливчатый голос бабки Акулины:

— «Ой, ластушка ты наша перелетная! И куда ж ты от нас улетела, на кого свою крошку покинула?»

Нанка, конечно, и не подозревала, что девяностолетняя бабка Акулина голосила о ней, о Нанке, и жалела ее. Как раз в эту минуту она засмотрелась на сережку в стареньком бабкином ухе. Сережка была серебряная, с красненьким камешком, и, когда бабка Акулина встряхивала головой, сережка будто загоралась, как уголек на загнетке.

За спиной у бабки Акулины Нанка увидела Лину, та стояла, держась рукой за гроб, но не плакала, только глаза блестели, будто и хотели заплакать, а слез почему-то не было. «Она, наверно, есть хочет», — подумала Нанка, да и сама она тоже проголодалась. Как вчера пообедали, так и забыли про еду, хоть есть-то, правда, все равно было нечего — печку-то сегодня не топили. Нанка огляделась: бабы все причитали, и только мать лежала молча в большом белом ящике и была какая-то странная, будто и не мать это, а вовсе другой кто. Нанке так стало жаль ее, а что делать, чтоб помочь матери, она не знала, и потому тоже заплакала. Подошла Лина, взяла Нанку за руку и отвела к окну.

Гроб подняли на руках и понесли, а следом за ним венки, орден на красной подушечке.

Оркестр, который приехал вместе с председателем, заиграл похоронный марш, и вся деревня медленным шагом двинулась вслед за гробом на кладбище.

И как-то так случилось, что в суматохе, в волнении никто не вспомнил о Нанке, даже Лина, и она осталась в хате одна. Она ничего не понимала. Председатель приехал, музыка заиграла, маму куда-то понесли. Стояла посреди хаты, глядя на разбросанные вокруг цветы, и не знала, что ей делать: то ли бежать вслед за всеми на улицу, то ли в хате убрать. Вон сколько понасорили! Она немного подумала, взяла веник и стала подметать пол.

НОЧЬ ЭТА БЫЛА УДИВИТЕЛЬНО ДУШНОЙ. Шелестел под окном тополь. Нанка сладко сопела, подтянув к животу коленки, а Лина лежала и глядела в темноту широко открытыми глазами. А кто-то далеко-далеко пел песню:

Догорай, гори, моя лучина,

Догорю с тобой и я.

Лина вспомнила, как пела ее Васильевна в тот первый день ее приезда. А Нанка тихо ей подтягивала.

Она обняла Нанку, сонную, прижала к себе, чувствуя, как гулко бьется под рукой ее сердечко. Та забормотала что-то во сне про козла, про Колькину рогатку, чмокнула несколько раз губами, будто кого-то поцеловала, потом ясно и громко сказала:

— Смотри, солнце в ведре купается.

— Ты о чем, Нанка?

Лина думала, что Нанка проснулась, но она повернулась на другой бок, подложила под щеку ладошку и снова засопела.

А Лина лежала рядом с ней и все думала, думала.

Разбудил ее громкоговоритель. Его только вчера повесили на столбе посреди деревенской площади, чтоб с утра уже опробовать.

— Говорит колхозный радиоузел. Говорит колхозный радиоузел. С добрым утром, товарищи! И с началом жатвы!

Еще не открывая глаз, Лина протянула руку и пошарила по подушке: Нанки на постели не было.

Где же она?

Накинув на плечи халат, Лина с бьющимся сердцем выскочила на крыльцо. В глаза горячо и ярко ударило солнце, так что пришлось загородиться от него рукой, но когда она отняла руку, то увидела идущую по дороге машину и Нанку, которая босиком, в одном сарафане с оторванным плечиком, бежала за машиной и кричала:

— Сережка, погоди! Сережка-а!

Сережка не слышал, и машина все набирала и набирала ход. Тогда Нанка на бегу подхватила с дороги камень и со злостью запустила им в машину.

Сережка услышал стук и остановился.

— Ты что хулиганишь? — крикнул он из кабины.

— Ага, Сережечка, — сказала Нанка, — я кричу, кричу, а ты как барышня. Ты куда?

— В мастерские.

— Зачем?

— У Федора коленчатый вал полетел.

— Какой вал? — сощурилась Нанка.

— Коленчатый.

— Что на коленке? — уточнила она.

— Ага, тот самый! Ну а ты куда двигаешь?

— С тобой, — сказала Нанка.

— Тогда давай быстрей.

Сережка помог ей взобраться в кабину.

— А тете Линочке своей сказала? — спросил он.

— Не-е. Она еще спит, будить не хотелось.

И вдруг, прильнув к Сережке и заглядывая ему в глаза, попросила:

— А к маме ты меня свезешь, Сережка?

Что ответил он ей — Лина уже не слышала. Сережка включил газ, и машина тронулась. А Лина еще долго стояла на крыльце и сквозь застилавшие глаза слезы глядела им вслед, пока машина не скрылась за лесом. Потом сняла с плетня подойник и пошла в хлев. В хлеву мычала корова, жалобно, сиротливо, просила ее подоить.

КАК ЗВАЛИ МАЛЬЧИШКУ? (РАССКАЗ)

Лена вошла в вагон, села на свободное место и закрыла глаза. В соседнем купе играла гармошка и чей-то низкий, простуженный бас выводил:

Позарастали стежки-дорожки,

Где проходили милого ножки…

«Боже мой, какое это счастье, — подумала она. — Можно вот так сидеть, слушать песню и ни о