И они уехали, и поселились в Нью-Йорке, и как люди толковые и работящие, нашли себе занятия – но без Розы. Она осталась одна в квартире, которую удалось закрепить за ней, прописав туда престарелых боковых родственников. Сколь отчаянно ни взывали новые американцы к своему упрямому отпрыску, сколько ни стращали разрухой, трусом, мором и гладом, на которые так щедра мать-Россия, девушка проявила характер, который в ней, впрочем, обитал с рождения.

«Если я говорю „нет», то это „нет», а если я говорю „да”, то это „да”», – не раз объясняла Роза своим родным, обескураженным библейской крутизной своей дщери. Но они и сами знали, что такое бывает, случается: среди тысяч конформных, услужливых, мерцающих, клубящихся вдруг зарождается ещё тот, ужасный, ветхозаветный, древлего письма образ, и тут уж вали в сторонку – не то раздавит.

А Роза была воистину ужасна. Роза была урод живописный, незабываемый. Из-за сильной сутулости и короткой шеи она выглядела горбатой, её длинное, бледно-жёлтое лицо с горящими чёрными глазами было точно вдавленным в плечи, и всё это в сочетании с огромным носом, крупными зубами и скошенным подбородком врезалось в память навечно. Над ней никогда не смеялись в школе – маленькие звери чуяли, что такая может запросто убить и ей за это ничего не будет. Ещё во втором классе случилось: шпанистый мальчик со смещёнными центрами безопасности отнял у Розы красивый карандашик, с резинкой на тыльной стороне. Роза взяла деревянный пенал и молча стала бить мальчишку по голове, вздымая руки так, как будто в них был меч. Очевидцы оцепенели. Она училась всегда лучше всех, и, чтобы не допустить Розу к золотой медали, ей пришлось поставить четвёрку по физкультуре, хотя она прекрасно сдала нормы ГТО, «Готов к труду и обороне», комплекс обязательных упражнений для учащегося. А не допустить Розу к золотой медали начальство было вынуждено: в параллельном классе на медаль шёл сын академика Раппопорта, и два еврея с золотом в зубах – это был уже сильный перебор по району. Слова незабвенного Передонова из «Мелкого беса» о том, что нельзя допускать евреев в профессора, потому что тогда все профессора будут из евреев, в истощённой войнами и революциями Красной России грозили сбыться буквально. Лучше пусть профессоров не станет вообще, чем допускать такое – решили жоповатые Иван Иванычи, но это им, правда, не помогло, а евреям не помешало. Ноль-ноль, главный русский счёт.

Семья была возмущена очевидной несправедливостью, негодовали и подруги, но сама Роза невозмутимо улыбалась. Она с самого рождения знала, что она – чужая, чужая всему и всем, земле, на которой родилась, людям, с которыми вместе в одно время живёт, даже родным и близким – чужая. Разве что для Лили, Марины и Алёны она была отчасти своя. Кругом были враги, готовые убить, обокрасть, опозорить, а потому Роза жила по законам войны, где мораль мирного времени недействительна.

Ей доставляло удовольствие воровать в магазинах, обсчитывать продавцов, проходить в метро без пятака, дурить контролёров, морочить голову доверчивым учителям. Она подделывала билеты в театр, доставала липовые справки о болезни себе и подружкам, писала анонимные письма, полные всякого смешного вздора, – никому, просто так, опускала в ящик по прихоти. Развлекалась. Маринка веселилась – Роза иногда придумывала классные трюки, Алёна пожимала плечами, равнодушная к таким развлечениям, Лиля – та, конечно, негодовала. «С таким умом!» – «Да, с таким умом, – парировала Роза. – Если б не я, тебя бы забили, дура, затравили». – «Да, я дура!» – «А дура, так и молчи. Я таким манером отдыхаю. У вас мечты, танцы, мальчики, тряпки, а у меня ничего нет и не будет». Тут Лиля осекалась – что возразишь?

Липовые справки о болезни доставать было легко – Роза действительно много болела в детстве и юности, знала наизусть скорбно-весёлый мир Большой Болезни. Терпеливым и внимательным родителям удалось вылечить её от хронической пневмонии, но головные боли так и остались на всю жизнь, и причину их установить не удалось. Аллергию же выявили классическую, на домашних животных, так что – ни кошечки тебе, ни собачки. Месячные пришли рано и своей идиотской регулярностью приводили Розу в бешенство. «Не идиотизм ли вся эта природа, а? Ну вот сделала выродка, прекрасно, большое спасибо, так хоть избавь от этого своего обыкновенного женского, ведь ничего обыкновенного женского у меня не будет! Нет, изволь протекать, как все твари. Какая сволочь природа! Правильно Достоевский сказал – тарантул». На это Алёна обычно отвечала спокойно и лениво: «Не бунтуй, Розанчик. Может, пригодится…»

Нет, не пригодилось. Биологический оптимизм Алёны действовал только в границах жизни Алёны.

На выпускном вечере многие запомнили на всю жизнь горбатую еврейскую девочку в алом платье, которая, получив аттестат, громко заявила: «Спасибо от всей души ненавистной советской школе за эту бумажку, которой даже подтереться нельзя», – и ушла. Скандал затушили, списав на болезнь и обиду за неполученную медаль. Родители принесли справку от психиатра. Психиатр там намечался давно, поздненько они спохватились. Даже самой добродушной из девчонок, Алёне, часто казалось, что Роза безумна. Но в своём кружке она имела громадное влияние.

Роза говорила девочкам, что нет и не может быть моральных законов, которым бы подчинились миллионы человек надолго. Насилие, производимое такой сверхагрессивной моралью, приводит исключительно к падению нравов. Человек от природы – слабое говно, и на крупное зло не способен. Только если вооружить его хищной моралью, он пойдёт подчинять ей прочих тварей, и всегда – огнём и мечом. Когда у него опять ничего не получится, он затоскует и станет ещё хуже, чем был до обольщения Большой Моралью. Мораль может быть только небольшой, красивой, для узкого круга избранных – например, для их сообщества такой моралью будет поддержка друг друга всегда, во все времена. То хорошо, что хорошо для нас. Роза первой из девочек прочла «Один день Ивана Денисовича» и восхищённо говорила им: «Вот это книга! Как они так сами себя разоблачили, а! Какая ещё там партия, какой народ – зона, и существа в зоне, и ничего нет, кроме этого, и ничего не будет!» Лиля, с робким гневом, интересовалась: а что, разве не существует естественной симпатии человека к человеку? Но ведь такое бывает? «Что-о?» – выкатывала Роза изумлённые, гипнотические глаза.

Глаз, точно, был дурной, тяжёлый, от него и в институте шарахались, но на работу брали, даже охотно – Роза вписывалась в типаж советской учительницы, в самый устрашающий вариант. Она преподавала английский и немецкий, а в последнее время читала курс МХК, мировой художественной культуры, в одной почтенной гимназии. Жалоб не было никогда – учила Роза отменно, а на собраниях сидела в углу, всегда молчала, только кашляла. Учителя нервно озирались. «Может быть. Роза Борисовна хочет что-то сказать?» – «Нет. Всё нормально. Ученики по-прежнему ничего не знают». Коллеги думали, что она шутит, но Роза нисколько не шутила. Преподавала она исключительно в старших классах, потому что маленькие очень боялись.

У неё непременно водились деньги, и при жизни в семье, и когда она осталась одна. Семья, где она была нелюбима и знала это, как бы тщательно родители ни скрывали неумолимый факт, щедро помогала и в перестройку, и в эпоху реформ. Но Роза имела и свою денежку, охотно ввязываясь в разные спекуляции с выгодой для себя. Девчонки всегда могли занять, и занимали, порой и без отдачи – Роза, ни копейки не ссудившая чужим, своим помогала легко, даже с пафосом. «Налетайте, мои птички, – любила говорить она подругам. – Мама Роза ещё покрошит. Это всё бумажки, бумажки, гадкие бессмысленные бумажки…» В молодости Роза писала яркие, тяжёлые, безумные стихи про сумасшедшего Бога, про Кровавый Путь на месте Млечного, про хищную звезду Антарес, про Агасфера и Носферату, про цветы с когтями и зубами, про злую фею, крадущую спящих детей, про солнечных псов и лунных волков, кикимор, отъедающихся гнилым картофелем на пустых полях (а в рифму к картофелю, конечно, спешил der Teufel, совершенно неизбежный и даже где-то необходимый)… Потом, кажется, перестала. На занятия по МХК она являлась с чёрной лакированной квадратной сумкой семидесятых годов, вынимала носовой платок, утирала вечно текущий нос и объявляла тему, которую никогда нельзя было угадать заранее. «Афины и Спарта». Или: «Рим. Классика бандитского государства». Или: «Ловушки рока в трагедиях Шекспира». Или: «Томас Манн и Владимир Набоков: история одной ненависти». Говорила ровно сорок пять минут, после чего опять доставала платок, опять утирала нос, прятала платок в сумку и уходила. Ни здравствуйте, ни до свидания. Ученики между тем медленно приходили в себя. Её никто не любил, но, по единодушному мнению, горбатая Роза была круче всех.