Когда Любочка везла Кима кодироваться, она успела сообщить по дороге массу полезных сведений.

— Врач очень симпатичный. Излечимость у его пациентов девяносто девять процентов. Ты только не бойся, — повторяла она через фразу.

— А чего мне бояться?

— Ну, хотя бы того, что попадешь в один процент неизлечимых.

— Этого я не боюсь. Я на это надеюсь. Он меня не вылечит, но вы с матерью отстанете от меня на веки вечные.

— Все балагуришь, а у самого поджилки трясутся. Тебе сделают укол. Ну, разумеется, еще психотерапия. Он тебе все сам расскажет. Алкоголизм, грубо говоря, сродни сахарному диабету. Понимаешь?

Любочка трещала, как сорока, боялась, что он в последний момент из машины выскочит на полном ходу. Честное слово, просто водопад слов, но главное Ким запомнил: «Диабетикам не хватает инсулина, и человек становится инвалидом по сахару. А у пьяниц организм не вырабатывает какие-то важные ферменты, которые участвуют в разложении алкоголя». Это бодрило. Но если черпануть со дна, то и унижало. Алкоголики — отбросы общества, а диабетики — страдальцы. По нравственным оценкам страдальцы идут по высшей категории.

— А если эти ферменты вводить искусственно, как инсулин? — заинтересовался Ким.

— Нет, нельзя. Там все гораздо сложнее. Макарыч рассказывал, что там не один фермент, а целая батарея. Понимаешь, инсулин один, а в нашем случае, кажется, еще гормоны участвуют. Диабет лечить гораздо легче. Психологически. И диабет, и алкоголизм — болезни пожизненные. Но у диабетиков хватает ума не есть сладкого. Он никогда себе не скажет: я двадцать лет не ем сладкого, значит, теперь я могу съесть торт целиком. А алкоголик всегда дурак. Он так рассуждает — я пять лет не пил и прекрасно себя чувствую. Следовательно, я могу себе позволить. И опять обвал…

— А на черта мы тащимся в поликлинику? За сто баксов врач мог бы и у себя дома укол сделать.

— Макарыч говорит, что поликлиника — это тоже психотерапия. Полезно, чтобы ты посмотрел на этих… больных.

— Братьев по отсутствующему разуму, — подытожил Ким. — Ладно. Ты только не волнуйся. А укол — что это? Вводятся сами ферменты?

— Господи, ты ничего не понял. Укол должен привить тебе отвращение к алкоголю, а психотерапия — страх.

Не привьет, подумал тогда Ким с тоской, и был, оказывается, не прав.

Если в задачу врача входило напугать Кима видом наркологической больницы, то он своего добился. Вот ужас-то! Даже в армии лучше. Дизайн поликлиники, как снаружи, так и изнутри, можно было описать двумя словами — беда и убогость. Коричневый, рваный, кое-как подлатанный линолиум, открытые двери палат, койки, заправленные серым бельем, запах чего-то… то ли рыбы, то ли лекарства. Но самое сильное впечатление произвели пациенты. Они сидели на кроватях одинаковые, как муляжи, вылепленные по одной заготовке. У всех большие, приросшие к коленям руки, непомерно длинные стопы в разношенных тапках, отчужденный взгляд и бледные словно в формалине вымоченные лица.

Сам же Иван Макарович — румяный, крепенький, стриженный ежиком и элегантный даже в белом халате — доверия у Кима не вызвал. Что он зубы скалит? Если ты каждый день ходишь по этому коридору, то должны же отразиться формалиновые лица в твоих ясных глазах? Отразиться и застрять там. Ты не можешь быть просто зеркалом, ты обязан сопереживать. Ладно. Плевать ему в конце концов на доктора. Он не для себя кодироваться пришел. Он для них пришел — для Любочки и матери. Вот пусть они этого Макарыча и любят.

Все, однако, получилось не так уж противно. Разговаривал доктор с ним вполне приемлемо. Любку выгнал, а с ним поговорил по душам. И не глуп, и не зол, и не стращал всякими ужасами. Сказал только: «Ты избавлен от алкогольной зависимости на год. Такая доза, — показал на шприц. — Если выпьешь, будет очень плохо. Можешь даже помереть». Ким тогда вполслуха слушал, вполсилы верил. И ведь напророчил! Пациент не умер, но в такой страх влип, что вообще не понимает, как дальше жить.

Ким вышел из метро, сел в сквере на лавочке. Курить не хотелось, но торопиться в юдоль страданий не хотелось тем более. Только чтоб время потянуть, он достал сигарету. Вкус какой-то горький, словно не табак курит, а прелый мох. И район этот мерзкий, сродни наркологической поликлинике, страшненький — одни заводы. ЗИЛ, Шарикоподшипник и еще какой-то с пугающим названием — то ли ГПЗ, то ли КПЗ. Макарыч говорил, что его больные все работают в этом «бермудском треугольнике». С одного завода выгнали — на другой пошел, так и бродят по кругу.

А он, Ким Паулинов, — здесь лишний. Он совсем из другого «треугольника». Он гордился своим районом, и когда у него спрашивали, где он живет, он не говорил, мол, на Остоженке, в пяти минутах от метро Кропоткинской. Он отвечал: «Я живу у Зачатьевского монастыря», — и радовался удивлению собеседника:

— Это, наверное, далеко? Что это за Зачатьевский монастырь такой?

Да это совсем рядом с Кремлем. Я живу между Петром, МИДом и храмом Христа Спасителя. Ах, не понимаете? С одной стороны я всегда вижу купол храма, а с другой, — Церетелиевского Петра. Пожарная улица — это спуск к Москве-реке. Идешь вниз, и кажется, что огромный Петр шагает по крышам, и похож он не на императора, а на трубочиста с лестницей. Люди его не любят, а по мне, так пусть стоит. Не подсуетились бы вовремя Лужков с Церетели, и не было бы никакого памятника трубочисту. Да согласен я, что Петру нельзя ставить памятник в Москве. От кого памятник-то? От благодарных стрельцов? Ха-ха-ха… Да знаю я, что это переделанный Колумб, голову только поменяли. И стоять он должен был на Гудзоне, но американцы его забраковали, не сошлись в цене. А мы сошлись…

А Зачатьевский монастырь располагается как раз напротив Петра. Что сейчас осталось? Ворота остались, надвратная церковь, ограда частично осталась и кой-какие строения. В них сейчас завелись монашки. А рядом с монастырем огромный словно из сахара-рафинада домище, построенный на деньги Вишневской. Приходите посмотреть. Между Остоженкой и Москвой-рекой угнездился живописнейший район! Советская власть на него, конечно, тоже посягнула, но полностью разрушить не успела — как-то не собралась.

Сейчас Киму казалось, что если бы он кодировался где-нибудь у себя на Остоженке, то все бы выглядело иначе — разум нее, да и толку было бы больше. Совсем, конечно, не пить он не может. Непьющий в компании — куда более нелепая болезнь, чем алкоголик. Но остановиться вовремя — вот это кайф, это дело.

К Ивану Макаровичу Ким попал не сразу. Заглянул в кабинет, а там дама в соплях. Макарыч махнул рукой, мол, подожди за дверью. А чего ждать? Сам говорил — под капельницу надо, а дама может и в коридоре поплакать. А может, эскулап нарочно его задержал — посиди, юноша, на лавочке, посмотри окрест и подумай, что тебя ждет, если не будешь слушать моих советов. Приготовим тебе место в палате и будешь в свободное от лечения время бутылки собирать. Макарыч охотно рассказывал про своих пациентов, только спрашивай. Он называл их «бывшие люди», но надо сознаться, что относился врач к этим бывшим вполне по-человечески. При этом не жалел, не выражал сочувствия, слушая пьяный бред, а тащил их за мохнатые уши на поверхность бытия.