— Ты я зык-то не распускай, — говорит человек в униформе, дергая пса за поводок, так что тот грозно оскаливается. — Давай-ка лучше топай отсюда.

Лавочник настолько ошеломлен, что не находится, что ответить, безнадежно вступать с ними в пререкания, лучше добровольно отступить, и он поворачивает назад, а двое с собакой некоторое время идут следом, чтобы удостовериться, что он действительно уходит восвояси. Ну и заведение этот супермаркет, не очень-то они дружелюбны к окружающим! У лавочника просто в голове не укладывается, как это люди по своей охоте пользуются услугами такого магазина. Он всю ночь лежит и думает об этом происшествии и весь следующий день не может успокоиться. Его возмущает, что такой вот супермаркет, возможно, получит миллионный кредит, тогда как ему приходится стоять, держа шляпу в протянутой руке, и никто не хочет прийти ему на помощь. Когда-то, помнится, ему внушали, что он — трудолюбивый и скромный мелкий предприниматель — фундамент и опора общества, и он гордился той важной ролью, какую он играет. А теперь земля ускользает из-под ног — и никому нет до него дела, сам как хочешь, так и выкарабкивайся. Таков ход общественного развития, а общественное развитие никто не остановит и не переделает, но лавочник не умеет мыслить масштабно, он думает лишь о самом себе, и ему кажется, что с ним обходятся несправедливо.

Вошел покупатель, и лавочник торопится ему навстречу. Покупателю нужна только пачка сигарет, но он не спешит уходить, он болтает с лавочником о том о сем, какой у него стал красивый магазин, и лавочник говорит, что, как же, надо шагать в ногу со временем, а то и в тираж выйти недолго. Но разговоры разговорами, а на пачке сигарет много не заработаешь, покупатель же больше ничем не прельщается. Это, конечно, лучше, чем ничего, но стоило ли огород городить, перестраивать магазин да музыку пускать ради какой-то пачки сигарет, ведь чтобы оплатить этот проклятый вексель, ох сколько пачек надо продать. Когда люди покупают так мало, это еще тягостней, чем когда совсем нет покупателей, и лавочнику сейчас больше всего хочется позвонить опять Ельбергу, но время, отведенное для звонков в редакцию, уже кончилось, да и неразумно с его стороны злоупотреблять терпением Ельберга.

Чтобы утешиться, лавочник берет себе бутылку пива, последнее время это опять вошло у него в обычай. Он усаживается с пивом в задней комнатушке и с тоскою смотрит в пространство, а из репродукторов льется песня про панталончики.

— Ха-ха-ха! — веселится певец, и лицо лавочника нервно подергивается.

16

Хенрик и его отец не ладят друг с другом, в доме чуть не каждый вечер скандалы и ругань. Фру Могенсен пытается их примирить, но куда там, оба одинаково упрямые и ершистые, ни тот ни другой не желает уступать, и фру Могенсен просто голову теряет — что с ними делать, иногда кажется, бросила бы все и ушла, куда глаза глядят.

Хенрик с отцом ссорятся потому, что оба переживают трудности, такова их реакция на жизненные неурядицы, вероятно, они просто срывают друг на друге зло за свои неудачи. Хенрик, возможно, воображает, что ему бы куда легче жилось, будь его отец сильным человеком, при любых обстоятельствах умеющим оставаться хозяином положения, а не бедолагой, погрязшим в бесконечных неприятностях; а лавочник, возможно, думает, что раз уж у него столько забот, то, право, было бы только справедливо, если бы хоть сын мог служить утешением, если бы сын его был волевым человеком, перед которым открывается будущее. Но он не верит в возможности сына, у него такое впечатление, что из этой затеи Хенрика с курсами ничего путного не выйдет, что он только время даром теряет, а делать ничего не делает, и это выводит лавочника из себя. Хенрик похож на отца, у них много общего, и они узнают друг в друге собственные черты, вот почему они иногда ненавидят друг друга.

Подозрения лавочника не лишены оснований. Стать другим человеком Хенрику пока что, увы, не удалось, все у него идет через пень колоду, он странным образом застрял на месте, и это в то время, когда собрался было начать новую жизнь.

В воскресенье после вечеринки он проснулся рано и больше уже не мог заснуть. Он лежал, несмело поглядывая на Сусанну, которая крепко спала, повернувшись к нему спиной, а потом встал и сварил себе кофе. Голова была тяжелая с похмелья, но, несмотря на это, он, кажется, никогда не чувствовал себя так прекрасно, как в то воскресное утро. Он сидел один, попивая кофе и глядя в окно, и ощущал небывалую радость и полноту жизни: мир изменился со вчерашнего дня, и ничто, ничто не может теперь остаться, как прежде. Но, по-видимому, все же таких уж больших изменений не произошло, потому что, когда Сусанна наконец встала и пришла к нему пить кофе, она вела себя как обычно, ее мир, судя по всему, ничуть не изменился; поболтав немного о вечеринке и о курсах, она собралась уходить. Хенрика охватило горькое разочарование, он-то воображал, что они проведут вместе весь день; он пытался ее удержать, но она, очевидно, и так потратила на Хенрика слишком много времени, и ей было некогда с ним сидеть.

— До завтра, — сказала она и исчезла.

Пера она с собой не взяла, может, она про него забыла, а Хенрик тоже ни разу о нем не вспомнил, пока он сам около полудня не появился на кухне, чуть бодрей, чем накануне вечером, но такой же малоразговорчивый. Они сели завтракать, и Хенрик снова попытался выведать что-нибудь насчет отношений между ним и Сусанной, но Пер не проявил к этой теме ни малейшего интереса.

— И охота ей, просто не понимаю, — сказал он.

— Чего охота? — спросил Хенрик.

— Да ходить на эти курсы, на что они ей сдались?

Хенрик удивился, чего ж тут непонятного, как будто это плохо — учиться на курсах, но Пер, кажется, вообще держался того мнения, что глупо заниматься каким бы то ни было делом. Когда Хенрик спросил его, что он сам делает, он даже слов никаких не нашел, только молча передернул плечами, но Хенрик все же вытянул из него, что сейчас он обитает в мансарде какого-то дома, куда его пустил один знакомый.

— А когда тебя оттуда выставят, тогда что? — спросил Хенрик.

И Пер опять пожал плечами. Он, как видно, не из тех, кто любит мучиться вопросами и сомнениями, и Хенрик не