Что ж, живого щита хватило хотя бы на начало боя, и то хорошо.

Отпускаю свою жертву, перехватываю нож, теперь полностью ставший моим. Левая рука действует очень плохо, совсем непривычно, но пальцы правой и вовсе отказываются смыкаться на тонкой рукояти. Да, орудовать чужим запястьем было куда удобнее…

Они налетают сразу с двух сторон.

Ловлю клинок одного, отмахиваюсь от другого. Кромка ощущений, еще не ставших моими полностью, доносит до сознания весть о том, что кости предплечья надрублены. Но что мне за дело до боли, если ее нет? А вот второй противник, круглыми глазами глядящий на изуродованную руку, растерянно медлит, наверное ожидая, что я тут же свалюсь.

Разворачиваюсь. Приходится оказаться спиной к другому врагу, но тот не успевает воспользоваться мимолетной удачей, и в следующее мгновение я вновь оказываюсь с ним нос к носу. Смотрю глаза в глаза, видя в его взгляде не поддающееся описанию удивление. Словно только что на поляну, окруженную холмами, снизошло чудо.

Впрочем, удивление не длится ни одной лишней минуты. Гаснет вместе со светом, отличающим глаза всех живых существ, пока они еще живы.

Самое время остановиться, осмотреть поверженные тела, может, чем-то поживиться или что-то разузнать, но вместо этого я ускоряю шаг, торопясь покинуть поле закончившегося боя.

Прохожу узкой тропой между двумя холмами, взбираюсь на следующий. Смотрю во все глаза на расстилающийся у подножия ковер кроваво-красных цветов с крупными лепестками. Спускаюсь. Бреду по пояс в цветочном море. Великолепие красок почти ослепляет, но, как ни пробую принюхаться, аромата, который должен висеть вокруг, который должен заполнять собой весь воздух, не чувствую. А заодно не чувствую, как капля за каплей по руке стекает кровь.

Я просто убираюсь подальше. Живым. Пока еще.

И только когда поляна с мертвецами остается далеко-далеко позади, когда все вроде бы заканчивается, наконец-то задаю себе вопрос, не дающий покоя с самого начала.

Зачем я продолжаю исполнять чужое желание?

Здесь…

Смех, раздавшийся за окном, ворвался в уши навязчивым жужжанием пчелы.

Да сколько же можно?!

Перо, слишком глубоко окунувшееся в чернила, полетело в сторону, рассыпая по сукну стола пятна черных, быстро высыхающих лужиц. Следом отправился скомканный лист дорогущей бумаги, за которую только вчера было отдано пять золотых монет из семейной казны. Воображение и так не желало радовать своего хозяина яркими образами, а под заливистые трели девичьего смеха и вовсе отказывалось трудиться.

Даннио взъерошил волосы, словно это могло помочь заставить голову думать, а потом, увидев свое отражение в полированной глади шкафа, скривился и начал заново приглаживать встопорщившиеся пряди. Негоже выглядеть как пугало. Слуги и те засмеют, хотя их-то давно можно было скрутить в…

Сжавшийся кулак выглядел неубедительно. Точно так же неубедительно, как и долговязый наследник престарелых супругов Элларте. Целиком. Ведь все при нем: и высокий рост, и широкие плечи, и сильные руки, но кому-то другому этого хватило бы с лихвой, чтобы притягивать девичьи взоры, а Даннио, которому до совершеннолетия оставалось подождать лишь пару месяцев, даже со всем прочим богатством не мог похвастаться победами в любовных сражениях.

В чем крылся секрет вечных неудач? Юноша никак не мог понять. Но время шло, и покорные тела домашних служанок начали не то что надоедать, а заставлять стыдиться содеянного. Тем более что вот уже более половины прошедшего года темно-серые глаза одной юной соседки заменили собой весь мир.

Ах, эррита Нийес… Как же она хороша!

Сказать по правде, упомянутая особа мало чем отличалась от своих сверстниц, в изобилии живущих неподалеку от дома Элларте, но влюбленному сердцу казалась, разумеется, самой прекрасной из всех. Юная, пышноволосая, не привыкшая еще чопорно опускать взгляд, как то полагается делать благовоспитанным девицам на выданье, она бередила сердце юноши. И не только сердце. Но если телесные нужды еще можно было удовлетворить, то душевные муки не желали поддаваться излечению. Помогали только стихи, и то… Не сегодня.

С другой стороны, Даннио все же подозревал, почему никак не может добиться успеха. Спасибо стараниям папеньки и маменьки, дай им Боженка долгих лет жизни! Да и как можно обвинять их в желании уберечь единственного наследника от малейших опасностей? К тому же за виноградниками должен быть присмотр, ведь они приносят доход, позволяющий величаво выпрямлять спину при встрече даже с гордячками Фьерде. А войны и прочие глупости — удел тех, у кого за душой нет ни монеты. Собственно, именно так и сказал отец, когда Даннио робко заявил о своем желании послужить Катрале в суровых рядах бальгерии.

Не то чтобы юноше так уж хотелось напяливать на себя мундир, в котором южное солнце кажется еще жарче, чем есть на самом деле. Но у черной ткани было одно совершенно восхитительное преимущество: она вызывала на девичьих щеках яркий румянец. И эррита Нийес наверняка другими глазами взглянула бы на своего поклонника, если бы тот прошелся по улице с рубиновой звездой на груди…

А смех за стенами дома Элларте становился все громче, и, судя по звонким переливам, смеялись уже не две девицы, а намного больше. Небось его обсуждают, иначе зачем болтают прямо под окнами?

Даннио встал, отодвигая стул так резко, что тот только чудом не опрокинулся.

Надо закрыть ставни. Пусть в комнате сразу станет нечем дышать, это лучше, чем прислушиваться к чужим шуткам, страшась услышать свое собственное имя. Но когда юноша подошел к окну, желание отгородиться от мира несколько поблекло.

Она была там. Она тоже была там! В кружевах шали, плотно укутывающей обтянутые тонкой тканью платья хрупкие плечи. Прекрасная и нежная, как вино, что давят из ягод, растущих в теплой тени самого крутого горного склона.

На какое-то время Даннио и вовсе потерял слух. Какая разница, что слетает с этих упругих розовых губ, если от одних только звуков голоса все тело начинает дрожать сладостной дрожью? Пусть она говорит. Говорит что угодно. Пусть даже объявит, что ненавидит его, только не умолкает!

Но едва юноша приготовился слушать, отдаваясь на волю звуков, все вдруг тревожно стихло. Даннио подался вперед, выглядывая из окна в поисках того, что могло вдруг прервать смешливый девичий разговор, и невольно расширил глаза.

По улице прямо по направлению к стайке девушек шел человек в черном. Обладатель красной пряжки, правда не закрепленной на груди, а болтающейся на конце цепи, почему-то оторванной от камзола. Да и шел он как-то странно, словно что-то заставляло его переставлять ноги вопреки желанию тела. На каждом шаге человека пошатывало, а с пальцев правой руки на брусчатку мостовой срывались темные капли.

— Он ранен! — взвизгнула одна из девиц, а эррита Нийес, его прекрасная и нежная возлюбленная, побледнев лицом, но упрямо закусив вспыхнувшую алым губу, бросилась к мужчине в черном.