жизни». Например, это было расчленение «форм души» (вегетативная, сенситивная, интеллективная «душа») и открывшаяся возможность специально изучать каждое из измерений духовной жизни человека. Уже началось аристотелевское исследование (скажем, в IX книге «Метафизики», 10, 1051 в 3–5, 24) именно «интеллективной» формы души – с различением процессов и структур «схватывания», «называния», «знания», а также «незнания», «иллюзии» и т. д., «имеющих отношение к тем актам души, которые питают заблуждение» (D. Münch, op. cit., S. 50).

Исследователи философии и психологии Брентано справедливо говорят об «аристотелевском происхождении брентановской психологии» (D. Münch, op. cit., S. 50). «В письме от 17.3.1905 года, адресованном его ученику Антону Марти, Брентано вновь подчеркивает согласованность своего учения о внутреннем интенциональном существовании с учением Аристотеля о восприятии…» (Ibidem). Верным мне кажется и замечание Д. Мюнха о том, что в учении Аристотеля Брентано специально выделяет, подчеркивает и усиливает (возможно, преувеличивает по отношению к историческому Аристотелю, добавлю я) тот момент, который получает у Брентано особое определение: «аппрегенсивные возможности (возможности понимания), как способности (Vermögen) психических феноменов». При этом последние он отыскивает даже в аристотелевских характеристиках «сенситивной» души, не говоря уже об «интеллективной». Опора на представления – характерная черта брентановской (и не только брентановской) психологии – тоже в конечном счете может быть возведена к Аристотелю (D. Münch, op. cit., S. 52). Итак, есть немало других аристотелевских элементов в учении Брентано. Но связь, определенная согласованность учения Брентано с его более ранними занятиями Аристотелем – лишь одна сторона дела (хотя и очень важная, потому что содержательная опора на историю философии, её традиции – все это было и остается залогом появления масштабных, влиятельных новых концепций).

Другая сторона дела – это отход Брентано от субстанционалистских основ учения о душе, создание новой концепции сознания – уже на стадии I тома «Психологии с эмпирической точки зрения». (Только его, заметим, мог принять в расчет Гуссерль, когда писал ФА.) Не вдаваясь в сложные споры специалистов по этому вопросу, в том числе в исследование эволюции взглядов Брентано, отметим лишь отдельные важные моменты, характеризующие причины и суть отхода от аристотелевского «субстанциализма души». Правда, и здесь имели место колебания: Брентано то говорил, что «души нет, по крайней мере для нас, психологов» («Психология…», т. I. S. 16), то снова давал такие определения: «Психология – наука о жизни души человека» – в лекциях «Дескриптивная психология», 1982. S. 1; психология – «учение о душе» – там же. S. 156 (См. D. Münch. S. 58). Но новое понимание пролагало себе дорогу. Брентано все чаще забывал об устаревшем, с его же точки зрения, субстанциалистском понятии души и связывал судьбу психологии именно с понятием психического феномена.

Специалисты считают, что на уточнение позиции Брентано повлияли два обстоятельства. Первое из них – интерес тогдашней психологии в целом к маргинальным (по отношению к нормальному взрослому человеку) темам: к психике детей, слепорожденных, душевнобольных, людей особых творческих дарований или, наоборот, преступных наклонностей, а также к зачаткам сознания у животных.[88] У раннего Брентано нет однозначного отношения к этим исследованиям и их значению для психологии. И всё-таки побеждает та точка зрения, согласно которой, для центральных, типичных исследований дескриптивной психологии характерно внимание не к этим маргинальным темам, а к «нормальным и достаточно развитым, следовательно, по природе специфически присущих человеческим индивидам» (Deskriptive Psychologie, 1982. S. 37). Это не означает призыва к пренебрежению такими исследованиями, а подразумевает только то, что психология в исходных и центральных методах своей работы отвлекается (т. е. отдает на откуп соответствующим специалистам – у Брентано уже в «Психологии…» есть термин «психология животных») темы генетического характера (онто– и филогенетические) и всё, связанное с отклонениями от некоторых (конечно, условных и подвижных) норм.

Речь идет об установке, которой имплицитно или эксплицитно издавна руководствовались и сегодня руководствуются исследователи сознания – философы-гносеологи, логики, психологи. Теперь можно сказать: также Гуссерль и феноменологи гуссерлевского направления. Ибо та же ориентация на «нормальное» сознание имеет место и в феноменологии, ранней и поздней, и в ещё дофеноменологических исследованиях Гуссерля. В ФА её автор, не особенно вдаваясь в эту проблематику, фактически имеет дело с сознанием «нормальным», с сознанием не ребенка, а (относительно) зрелого человека. Историко-генетические аспекты иногда всплывают, но именно маргинально, в ссылках (они тоже интересны, о чем при конкретном рассмотрении ФА будет идти речь). Подобная же установка сохранится в феноменологии – раннего, среднего и позднего периода, с той существенной оговоркой, что впоследствии появится внутреннее уточнение, различение между «статической» и «генетической» феноменологией, причем характер и специфика «генезиса» в каждом случае будет специально, эксплицитно определяться.

Нечто подобное имеет место в ФА. Характеристика «нормального», «зрелого» сознания, которую дает и Брентано, в общем и целом выдерживается в этом исследовании по философии математики. Такое именно сознание молчаливо предполагается как предмет и при анализе сути математических понятий и оперирования ими. Другое дело, что в данном случае обращение Гуссерля к психологическому материалу означает специальную для философии вообще, философии математики, в частности, теории числа, в особенности, генетическую работу, нацеленную на выявление истоков, генезиса (Ursprung) математических понятий – на пути изучения представлений, деятельности по их соединению. И вот для всех этих целей уточнения, за которые взялся Брентано, имели серьёзное значение и, полагаю, были приняты во внимание ранним Гуссерлем. Конечно, многое в определении специфики психических феноменов еще не удалось Брентано, что было замечено и, как будет показано, отчасти прямо оговорено Гуссерлем в ФА.

Вторым обстоятельством, повлиявшим на уточнение и видоизменение «аристотелевской» поначалу позиции Брентано, стало испытанное им и запечатлевшееся уже в «Психологии…» влияние Декарта. Как отмечает Д. Мюнх, воздействие идей и методов Декарта на формирование позиции «Психологии…» вряд ли можно оспаривать; в основе этого произведения «с очевидностью лежит свойственное эпохе модерна (Нового времени. – Н. М.) понятие сознания, в существенной степени сформированное также и Декартом» (D. Münch, op. cit. S. 59). При определении картезианских мотивов брентановской концепции чаще всего упоминаются: 1) классификация психических феноменов с выделением представлений, суждений и эмоциональных проявлений (Gemütsbewegungen); 2) понимание суждений как утверждения (содержания) соответствующих представлений; 3) апелляция к понятию непосредственной «очевидности», ясности, отчетливости суждений, т. е. к особому «усмотрению», неотделимому от истины.

Эти линии, связующие учение Брентано с концепциями и понятиями Декарта, можно считать так или иначе фактически присутствующими также и в ФА – ещё задолго до того, как Гуссерль целенаправленно, последовательно проделает свой собственный «картезианский поворот» на трансценденталистском пути. И все же в ФА нет прямого следа специальной работы автора над текстами Декарта – сопоставимой, например, с тем вниманием, которое уделяется Лейбницу, Локку