Слушая эти речи, ребе Хаим хмурился, а воины ржали. Алексашка же пренебрежительно махнул рукой и сказал:

– Мелочь те чудеса, нестоящее дело. Ну, девка, ну, голая, ну, пляшет… Что мы, голых девок не видали?… Я вот в слободке одной побывал, в Купчинской, там и пальмы тебе в горшках растут, и фонтаны плещутся, а в них девок, что пчел в улье, и все голышом. Вот ребе наш, тот истинный чудесник! Не орехи с девками творит, а очень пользительные чудеса!

И сын Меншиков принялся рассказывать, как ребе из середы сделал субботу, а потом опять середу. Чурила со Свенельдом подтвердили, что все это истина, что хазары убегли субботу справлять, а они с казаками, вернувшись в середу, без всяких препон отправились к Дону. Сотрапезники слушали их, удивляясь и восхищаясь, а ребе Хаим, опустив смущенно глазки, ел пирог с грибами.

Кирьяк, дослушав рассказ, пробормотал: «Д-диво д-дивное!..» – и свалился под стол. Могута, парень богатырской силы, вытащил его и отнес в огород, положил у грядки с ревенем. Урядник Филимон поднялся, вытряс крошки из бороды и сказал, что сыт, пьян и хозяйке благодарен, а теперь пора бы и домой, пока ноги держат. Держали ноги Филимона худо, и Алексашка напросился его проводить, а по дороге выведать, не найдется ли местечка тиуна для бравого молодца московского – но не на Торжище, а, желательно, в изобильной Купчинской слободке, где пальмы растут и фонтаны плещут, а в фонтанах тех – голые девки и фряжское шипучее вино. Вслед за ними принялись вставать другие гости, кланяться хозяйке и хозяину и желать Нежане, чтобы ее сотник вышел побыстрей в полковники, а там, глядишь, и в воеводы-генералы.

В скором времени все разошлись, кроме Марка Троцкуса. Латынянин, обычно словоохотливый, почти весь вечер промолчал и даже не ссорился с урядником Филимоном, но слушал усердно, в оба уха. Были, конечно, во дворце у большаков осведомители, но не лишнее и самому проведать, что творится в Зимнем – а кто это знает лучше караульных воинов?… И Марк слушал да запоминал: про священств и их повадки, про сплетни, ходившие меж слуг, про охрану у покоев князя и наследника, про дармоедов из парадной сотни – леший их побери! – про вина и наливки, что подносят государю, и про другие разности. Хитрый ум был у Марка Троцкуса, римского мятежника и вольнодумца! И понимал он со всей ясностью: чем больше знаешь, тем больше и власти отхватишь. Как бы ни крутил Юний Лепид, что бы ни талдычил про инородную внешность и крючковатый нос, а поддержать придется того, кто более ловок и сведущ. Ему и быть первым архонтом! А нос крючком архонту не помеха – вон у ребе целый хобот, а метит ведь в первосвященники!

Дождавшись, когда иудей удалится в свою горенку, а Нежана приберет со стола, Марк подсел к Хайлу. Прилетел попугай, устроился на хозяйском плече. Попугаю нравились шумные сборища, но смотреть на них он любил с безопасного места, с крыши или высокой ветки. Нынче он тоже на крыше сидел, а заодно разобрался с соседским котом – с ним у попугая были давние счеты.

– Как думаешь, склонится князь к иудейской вере? – забросил первый камешек Марк Троцкус. – Клянусь Юпитером, ребе этот настоящий агитатор! Ему бы на митингах речи толкать!

Хайло пожал плечами.

– Про князя не ведаю, Маркуха. Мне велели иудея привезти, я привез, а о вере пусть государь с боярами соображают. Хотя, конечно, ребе Хаим – мужик достойный и мой гость. Как бы дело ни повернулось, я его в обиду не дам.

– Кому тут нужно его обижать, – сказал Троцкус. – Если его конфессию выберут, будет он в сахаре ходить и лапсердак на соболях наденет. А не выберут, так отправится назад, в свою Хазарию.

– То-то и оно – назад! – возразил сотник. – А дорога по степи опасная, там лихие молодцы шалят! Если назад, так я сам его отвезу. Спрошусь у воеводы на побывку и отвезу в Соча-кала. Прям в его симахоху доставлю.

Они помолчали. Потом Марк оглядел нашивки Хайла, маленькие золоченые топорики, и молвил:

– Вот ты и сотник уже. А мечи пошли бы тебе больше.

Меч в дубовом венке был эмблемой тысяцкого, то есть полковника. Выше были только генеральские чины – воевод правой и левой руки и главного воеводы, каким в Киеве числился Илья Муромец. Эти носили на вороте молнии Перуна, от одной до трех.

– Мечи мне не светят, и в чезу мне никак не выйти, – усмехнулся Хайло. – То звание для благородных, а я не боярин и не боярский сын.

– Почему не выйти? Сам ведь рассказывал, что твой чезу Хенеб-ка был из простых, сын пекаря или горшечника.

– Сын ткача, – поправил Хайло. – Однако воинский дар имел, какой мне в снах не привидится. Я ему не ровня. Нет, не ровня, Маркуха.

– Плохо ты себя ценишь, ой плохо! – сказал Троцкус с сожалением. – Я вот думаю, что мог бы ты и большой дружиной командовать, целым легионом, а то и тремя-четырьмя. Армией, Хайло! Только не с теми нашивками, какие жалует ваш князь-батюшка. Не с мечами и не с молниями!

Сотник потер виски. За столом он пил немного, ибо негоже хозяину напиваться, но все же в голове гудело. Так, слегка.

– В толк не возьму, куда ты клонишь, Маркуха. Не пойму, клянусь яйцами Осируса! На чужую сторону завербоваться?… Так это мы уже проходили в молодых годах. Оттрубил свое в Египте, хватит!

– Оттррубил! Ррубил! Ассирров! – каркнул попугай, приплясывая на плече Хайла.

Троцкус поморщился.

– Я не про чужую сторону. Там тебя не знают и если чин дадут, то невеликий. Для чего тебе куда-то ехать? Тут дом твой, тут твоя жена и люди твоего языка… И тут тебя уважают, клянусь Юпитером! Тут известно, чего ты стоишь! Не этого! – Марк ткнул пальцем в нашивки Хайла. – Я на этом месте другое вижу… – Он призадумался на миг, потом промолвил с воодушевлением: – Серп и молот! Да, именно так! Серп и молот в перекрестье! Вот подходящие символы!

– И что они значат? – спросил Хайло.

– Серп – крестьянское орудие, а молот – рабочее, – пояснил Марк Троцкус. – Вместе же символ нерушимого союза пролетариев, объединенных в войско рабочих и крестьян. А вести его должны революционные генералы!

И было бы очень кстати, подумал Троцкус, если б среди них очутился мой друган, бывший княжий сотник. В лихой компании Стеньки Разина, Пугача и батьки Махно… Все они грабители и самовольники, не большаки, а только попутчики большаков, тогда как Хайло Одихмантьевич другого поля ягода, иного закала персона! Во-первых, специалист, военная косточка, а во-вторых, человек надежный и дисциплинированный. Ему бы дать орудия и пулеметы, что римляне пришлют, а к тому – людей проверенных десяток тысяч, молодцов из кузнецов и кожемяк… Вот это было бы войско! Ни Махно, ни Пугач, ни другие злыдни пикнуть не посмеют! Если пикнут, живо к стенке и пулеметами их, пулеметами!.. Так что будут они в крепком кулаке и подчинятся новой власти. А заслуга чья?… Не Вовка и прочих комитетчиков, а того, кому архонтом быть! Первым!

При этой мысли Троцкус мечтательно улыбнулся и сказал:

– Революции нужен полководец-пролетарий. Такой, чтоб вел бойцов в огонь и воду! Такой, чтоб мчался в атаку на белом коне! Такой, чтобы о нем легенды сложили и песни пели! Хочешь стать легендой, друг Хайло? Хочешь, чтоб бояны тебя славили и скальды с трубадурами?