сквозь слезы, через пять минут, дочиста обгладывая рёбрышко…

Мы перестали бриться. Разговаривали помалу и нехотя, избегая почвы для ссор. Ползали по лееру на дежурства в Техздание и дремали возле шуршащих белым шумом приемников. От японской музыки всех уже тошнило.

Табак давно закончился. Дизель работал исправно, запас солярки не давал повода к беспокойству, а пурга всё не кончалась. Временами казалось, что в мире не осталось больше ничего, кроме нас, затерянных в тундре, и этой чертовой пурги.

Мы протянули на собачьем мясе ещё десять дней. Потом три дня пили бульон из предусмотрительно замороженных костей.

Утром двадцать пятого дня от начала пурги мы проснулись от тишины. Ветер не ревел больше, не стучал камнями в стену. Что-то произошло.

Мы привычно откопали вход и убедились, что пурга завершилась.

Остатки снежного войска легкой поземкой заметали следы. С наветренной стороны роты и кухни высились гигантские сугробы. Местами тундра была покрыта отполированным до ледяного блеска настом. Холодало.

В небе зелёным прибоем накатывало полярное сияние, не посещавшее нас три с лишним недели. Оказывается, уже начался февраль.

Одна из двенадцати антенн, стоявших кольцом вокруг Техздания, лежала, сваленная ветром. Шесть мощных, в ногу толщиной, фарфоровых изоляторов сахаристо блестели ровными изломами. Крепежные болты выворотились из гнёзд, смяв сталь, как бумагу. Освинцованный кабель изогнулся диким кренделем; видимо, падая, антенна повернулась вокруг своей оси.

Пурга явно не шутила с нами.

Связи с частью всё ещё не было, и мы, побрившись наскоро, отправились туда пешком, оставив лишь дежурную смену в Техздании.

Дорога местами была отполирована, как каток, кое-где занесена сугробами по пояс, поэтому мы добирались почти два часа.

Часть возвращалась к жизни. Солдаты и офицеры выглядели одичавшими, многие были небриты и выглядели слегка безумными. У штаба нас встретил Грибной Прапорщик и тут же побежал за майором Пузыревым. Оказалось, что нас числили замерзшими, и Пузырев считал дни до трибунала.

На радостях он отвёл нас в столовую и, вызвав дежурного, приказал накормить. Опёнок тем временем помчался в парк за вездеходом, чтобы мы успели загрузить продукты.

Пока мы набивали животы, в столовую вдруг завалились Панфил с Джаггером.

Они заорали дико, глядя на нас, как на привидения. Джаггер так даже кинулся ощупывать нас, причитая:

– Чур меня, чур…

Подсев к нам, и выслушав наш горестный рассказ, они сообщили о том, что произошло у них.

На девятый день пурги по неизвестной причине сгорела дизельная. Видимо, это судьба всех дизельных к востоку от Урала – раньше или позже сгорать дотла. Резервные дизеля были запущены немедленно, но телефонную связь и подачу электричества на Первую Площадку возобновить не удалось. Все были уверены, что мы околели.

– Не дождетесь! – подытожил Кролик.

Мы доели и отправились на склады. Панфил увязался за нами, а Джаггер побежал за Чучундрой, чтобы тот тоже порадовался нашему воскрешению. Оба они примчались моментально и очень кстати. Склады были заметены до крыш, и после объятий и восклицаний Чучундра получил, как и все, лопату в руки. Тем временем, радостно грохоча мотором, прибыл вездеход с Опёнком. Мы откопали вход и принялись за погрузку.

Между делом Чучундра успел сообщить жутковатую новость: после окончания пурги, на флагштоке, напротив штаба, обнаружилась волчья шкура с цельной, скалящей злую пасть, головой.

И теперь ведущие мистики части, а именно комсорг с замполитом, пытаются найти должное толкование этому метафизическому факту. Пока лишь ясно одно, что дело не к добру.

Мы с Кроликом мрачно переглянулись.

Пока шла погрузка, я обратил внимание на непонятную суету возле свинарника. Туда, обратно и снова туда пробежал дежурный по части. Подкатил санитарный УАЗ. Пригнали каких-то гусей с лопатами, из учебки, откапывать вход.

– Что там? Опять поросенка кто-то украл? – ревниво поинтересовался Толстый.

Тут на штабной машине прикатил сам командир части. Дело было явно не в поросенке. Командир нырнул в свежепрокопанный туннель и исчез в свинарнике вместе с начмедом. Через минуту мы услышали дикую матерщину сквозь свиной визг. Командир части выскочил из свинарника, выругался еще раз и принялся блевать на девственно-белый снег.

Начмед выбрался наружу, сплюнул и закурил.

Любопытный Опёнок потрусил к свинарнику. Обратно он вернулся какой-то пришибленный.

– Свинаря-то нашего… того… свиньи съели, – сообщил нам Грибной Прапорщик.

– Как съели?!

– Почти целиком. Но начмед говорит, что опознать вполне возможно.

– Да как же так? Как съели-то?

– Не могу точно ответить. Свиней не спросишь, знай себе, хрюкают, твари. А он, видать по всему, пьяный в свинарнике свалился и уснул. Пурга была, приглядеть некому… Вот они его и того… между прочим, начмед говорит, ремень кожаный тоже съели, а пряжку бросили. Такая деталь…

– Вот как оно… – сказал Царь Додон. – Пургу понимать надо. Когда пурга, могут и съесть, однако.

Мы печально покурили у вездехода, и Панфил прочел нам:

…В небе дождь

Сплел серебряных кружев сеть.

Сеть, как ложь.

Ложь легка и нежна, как смерть.

Все мы ждем,

Вдруг сверкнет радуг нервный свет

Под дождем,

Но его все нет.

В небе дождь

На палитре своей носит семь цветов.

Капель дрожь.

Семь цветов мне, как семь замков.

Не найти

Мне для них никогда ключей.

Не пройти

Сквозь цветов ручей.

Семь цветов —

Семь истершихся старых струн.

Много снов.

Много странных дум.

В каплях тьмы

Дождь зажег миллион свечей.

Не грусти,

Я уже ничей.

Как я ждал,

Что застынет дождь,

Станет дождь, как лёд.

Но отдал

Ожиданье за быстрый взлёт.

Мне мигнёт

Свет, упрятанный в дебрях туч.

Пропадёт

Радуг тонкий луч.

Упадут

Замки, высохнет ручей.

Оборвут

Жизнь, что я считал лишь своей.

Разорву

Я оковы дня.

В сон-траву, ночь, возьми меня.

Буду рвать её

Из последних сил.

Песню допоёт

Тот, кто раньше жил.

Надоел уют, мир давно не нов.

Надо мной встают

Семь шальных цветов.

Дождь грибной, звеня,

Брызнет мне в лицо.

На круги своя!

Жизнь моя – кольцо!

Мы торопили водителя, и вездеход, как бьющий в волну корабль, врезался в сугробы, пересекавшие дорогу. Гусеницы выбрасывали фонтаны колючего снега.

– Давай, торопись, чувак, – кричал Кролик водителю, – нас там еще четверо голодных ждут, без телефона.

– Давай-давай! – вторили Толстый и Додон. – Поспешать надо, однако. А то, неровен час, не дождутся нас, сожрут друг друга… такие нынче времена…

Вездеход, покачиваясь и рыча, летел по косым сугробам, вспарывая фарами черный мороз полярной ночи…

31

– Рядовой, завтра в десять ноль-ноль вам надлежит прибыть в штаб части, в кабинет номер двадцать три, – сказал мне майор Пузырев очень нелюбезным и официальным голосом.

Любезности я от него и не ожидал, но к чему такой официоз? Впрочем, и так ясно, что не тульский пряник кушать вызывают.

Известно каждому, что двадцать третий кабинет занимает особист, капитан Дятлов.

По пути в часть я ломал голову, размышляя, что могло понадобиться от меня особисту. И вроде бы не придумывалось ничего совсем уж страшного. История, с чудесным превращением лосьона в свекольную воду канула в лету. Да и почему он вызывает только меня? Есть, конечно, одно мутное дельце, в котором, с Площадки, кроме меня никто не замешан, но откуда ему знать? Упрёмся – разберёмся. Мороз был не сильный, шагалось легко и быстро.

В штабе дежурный проверил журнал и записал мою фамилию.

– Второй этаж, – мрачно промычал он сквозь бутерброд с полтавской колбасой.

Я постучал в деревянный косяк возле пухло обитой войлоком и дерматином