— Я так и понял. И чего она пишет?

— Ты садись, я вслух почитаю.

«Мы с Геной едва пробрались к могилам, расчистили все, цветы положили. Белые розы — на одну могилу и желтые хризантемы — на другую. Последнее заставляет меня содрогнуться, я просто физически не могу сделать этого, зная, что там, под плитой, совершенно незнакомый мне человек. Гена кладет цветы сам, ему тоже нелегко, я это вижу по его сжатым губам и прищуренным глазам. Но он, мужчина, не может позволить себе сделать то, что могу я, а именно — сесть на лавку и порыдать.

— Простынешь, — бурчит он.

(Лишь здесь, на кладбище, он всегда переходит на «ты», но как только мы садимся в машину — все, он опять на «вы» и зовет меня по имени-отчеству.)

— Не простыну.

— Вставай, я сказал!

Очень содержательная беседа, главное — эмоциональная. Но приходится подчиниться — Гена товарищ решительный и жесткий, он даже Маринку ухитрялся построить, что уж обо мне говорить.

Кладбищенский сторож — все тот же, только уже совсем старенький, ему помогает внучка, здоровенная бабенка без возраста. На меня косится вопросительно, хотя Гену, кажется, знает. Сую деду деньги, он их даже не считает — трясущимися руками убирает в карман ватных брюк. Он знает, что денег я всегда привожу много, примерно десять-двенадцать его пенсий, поэтому никогда их не считает. Предлагает помянуть, но мы отказываемся.

— А я приму рюмочку, — кряхтит дед, мостясь на стул между окном и столом. — Хорошие люди были…

Меня подбрасывает от слова «были». «Был»! Был — Егор! А Маринка жива, жива! Черт, ну что такое, совсем нервы расшатались, пора бы привыкнуть уже, что все считают ее мертвой, а я не могу, не могу… Гена видит мое состояние, подталкивает к двери, а дед, выпив рюмку, пытается отчитаться:

— Ты, дочка, не сумлевайся, я доглядываю. Вот снег сойдет — все почищу, траву вырежу, мрамор весь отмоем с Ленкой.

— Да я не сомневаюсь…

— Главное — доверие! — одобрительно кивает старик, довольный тем, что я не спрашиваю, куда и как он тратит деньги.

Да мне это и не нужно, мне главное — чтобы все в порядке было с могилами, чтобы убрано, вымыто.

Наконец мы выбираемся из сторожки и идем к машине.

— Ген… а что, Племянник сюда не приезжает? — сей вопрос мучает меня постоянно, равнодушие этого… паразита меня просто убивает иной раз.

Вот и сейчас Гена молчит и только плечами пожимает. Все ясно…

Я порой Племянника ненавижу, у меня чешутся руки заехать к нему и дать по толстой наглой морде. Человек получил все, что имеет, только благодаря тому, что он родственник, а потом так быстро от всего открестился. Конечно, я могу позволить себе приехать в бывший Маринкин дом, вызвать Племянника и высказать ему все, что я о нем думаю. Но — толку? Не поймет, я уверена, Маринка живет не в России, здесь ее считают мертвой, и за эти годы Племянник привык к мысли, что всего в своей жизни он добился сам. Да пошел ты…»

В этом месте Хохол закатился злым смехом:

— Эх, Мышка — красавица! Знала бы она, сколько раз у меня возникало желание поехать и вогнать этого… твоего… племянничка в асфальт по самые колени! За то, что он…

— Хватит! — перебила его Марина. — Я запретила тебе обсуждать эту тему со мной. Хочешь поупражняться в злословии — позвони Мышке, с ней обсудишь. А мне он родственник.

«Вот противная баба! — с досадой подумал умолкший Хохол. — Как отрезала — запретила трогать зарвавшегося гаденыша. А ведь легко можно было его наказать, чтоб ему неповадно было. Расплылся, слизняк, подстелился под ментов, вот же урод».

Тема предательства единственного Марининого племянника Николая до сих пор была для Хохла острой, он никак не желал простить парню его поступка, не мог забыть, как тот запросто полил грязью свою считавшуюся мертвой тетку. Но Коваль категорически запретила мужу даже в мыслях строить планы мести, и ослушаться Хохол, как всегда, не посмел.

Мышка же никогда не стеснялась в выражениях и свою откровенную неприязнь к Николаю выражала открыто, за что Хохол безмерно ее уважал.

— Ладно, хорош про упыря этого. Что дальше-то? — примирительно спросил он, и Марина продолжила чтение.

«Голова трещит… и не с похмелья, как могло бы показаться, нет — до пяти утра просто мы разговаривали. У Даши выходной, который она решила провести со мной, и начали мы прямо с вечера. Во-первых, она меня вчера истязала едой. Это ужас какой-то… Она готовит так, что не есть невозможно, а есть — нет сил. Пирожки с мясом, салат из креветок, пицца с итальянской колбасой и помидорами, куриный бульон к пирожкам, ватрушки с творогом… и это еще не все! Это только то, что в меня запихнули. Когда я уже не могла шевелиться и дышала через раз, добрая женщина предложила… чайку с булочками! ААААААА! С трудом поднявшись на второй этаж, я падаю на кровать и лежу, боясь двинуть даже пальцем, минут тридцать. Даша за это время успевает убрать в кухне, перемыть посуду и составить в холодильник то, что приготовила на завтрашний день (а этого целая прорва…).

Поднимается ко мне… с чаем и плетенкой с булочками! Видит мое несчастное лицо и улыбается:

— Не волнуйтесь, сейчас есть не заставлю. Съешьте потом, попозже.

Мы разговариваем обо всем, Даша жадно слушает мои рассказы об отдыхе в Турции, о том, что сказал-сделал Егорка, как и где мы были с Маринкой, как дела у Женьки… Я боюсь только одного — чтобы она не начала плакать, тогда я тоже разревусь. Но Даша держится, хотя глаза у нее уже покраснели и опасно блестят.

— Даша, я вас прошу…

— Нет-нет, Мария Васильевна, не буду…

Меня убивает обращение по имени-отчеству, я настолько моложе ее, что могла бы быть ее дочерью. Но Даша непреклонна — как бы я ни просила, бесполезно — все остается по-прежнему. Она говорит, что привыкла звать по имени-отчеству Марину, вот и меня так зовет.

Мы долго сидим с ней, уже темно, в доме все легли спать, а мы все разговариваем, вспоминаем… У нас много общих воспоминаний, много общих знакомых, есть о чем говорить… Она уходит в пять, когда вот-вот начнет светать. Мне-то не привыкать, с моей-то бессонницей и любовью работать ночью. Завтра — вернее, сегодня уже — мы договорились поехать в город, побывать там, где любили бывать с Мариной. Гена согласился нас покатать, а его новый хозяин не возражал.

Честно — может, это и свинство с моей стороны, но я не люблю бывать в их доме. С хозяйкой у нас взаимная нелюбовь. Виола бешено ревнует меня к Марине, раздражается всякий раз, едва слышит от меня ее имя. Я же злюсь, ощущая ее ревность. Кроме того, я постоянно чувствую на себе ее пристальный взгляд, голубые прозрачные глаза Виолы пронзают меня насквозь, как рентген. Я боюсь ее взглядов — она ведьма. Ну, может, не ведьма — ясновидящая. Все равно неприятно. Мне постоянно кажется, что Виола пытается как-то воздействовать на меня, покопаться в моих мыслях. А уж это она умеет…